Сначала идти было легко. Весь лед был целиком усеян обломками камня, пластинами черного сланца, и все это каменное крошево слегка пружинило у нас под ногами, так что мы шли как будто по мостовой. Но потом долина свернула влево, под камнями появились широкие трещины, и приходилось все время лавировать между ними; одновременно с этим сланец сменился жесткими и шаткими глыбами гранита с острыми резкими гранями, идти по нему было неудобно. К двум часам мы добрались до места, где ледник разделялся на два рукава, и остановились, решая, какой из них выбрать. Здесь встретились два ущелья, и слияние боковых морен образовало приятный луг, посередине которого лежало треугольное озерко с непроглядно черной водой; оно покоилось под округлым выпуклым скатом – в изящном изгибе двух языков ледника, соединение которых наводило на мысли о сдвинутых полных бедрах; и озерко было так похоже на женское лоно – вплоть до небольшого ручейка, который стекал наискосок через морену, внушая мне следующее сравнение, но я сохранил его про себя, решив, что не стоит делиться им с моими друзьями.

Это место – идеально подходящее для устройства лагеря – открыл Абпланалп. Тут даже рос кое-какой кустарник, а вблизи озера Петер нашел небольшую кучку мании следы старого лагеря. Так, значит, монахи здесь все же бывали.

Утром носильщики отказались трогаться с места.

Впрочем, они не так уж и виноваты, их можно понять: это место очень удобно, но, к несчастью, слишком далеко, чтобы мы решили сделать его своим базовым лагерем.

Они сидели, глядя на угли ночного костра. Некоторые что-то тихонько напевали; другие, похоже, молились, перебирая свои четки; третьи прямо на земле играли в камешки – подобие наших шахмат, кто-то еще дремал.

Клаус и Алоис, пока инцидент не разрешился, отправились на разведку и поручили мне все уладить: у Клауса слишком упрямый характер, он – высокомерен и вряд ли мог поспособствовать успеху переговоров.

Я с Полем подошел к сирдару – главарю носильщиков. Никто не мог бы выделить его из этой толпы; в принципе в наших глазах все они – одинаковы. Но по непонятной нам причине он обладал непререкаемой властью над своими товарищами, хотя ничем не отличался от прочих и одевался в I такие же лохмотья. Однако все наши переговоры шли только через него, и остальные подчинялись его решениям. Говоря по правде, это значительно облегчало нашу задачу, и мы не старались разобраться, откуда у него такая власть.

– Они не хотят идти дальше. Они говорят, что гора – священна, что они – слишком далеко от дома, и они хотят вернуться в свои деревни: их ждет работа в полях, они должны помочь своим женам. Они желают получить свою плату и уйти домой.

Мы проникли в самое сердце горного массива Сертог. В последние дни пейзаж постепенно менялся, и странность его все нарастала, этот величественный хаос подавлял воображение. Теперь над нами нависли грозные безымянные вершины, откуда то и дело срывались острые ледяные копья; перед нами лежал ледник, набухший огромными валунами, – один вид которых приводил в отчаяние, а над ним, закрывая собою небо, вздымались черные, блестящие – будто облитые водою – стены. Трудно представить себе другую такую же зловещую гору. Неудивительно, что эта картина, к которой наши носильщики поначалу были так равнодушны, в конце концов тоже их взволновала.

Разумеется, святость горы, о которой они нам толковали, была лишь благовидным предлогом: для них самих она ничего не значила. Но им довольно того, что она была таковой в глазах тибетцев, чтобы они также признали ее священной. Вероятно, окажись они перед собором Богоматери Салеттской, они вели бы себя точно так же.

– Скажи им, что у них есть выбор: вернуться домой без дополнительной платы или поработать еще несколько дней и получить больше денег.

Суммы, которую мы положили нашим двумстам носильщикам за две недели работы, хватило бы мне на один обед в хорошем парижском ресторане.

Мы долго добивались его согласия. Сирдар притворялся, что наши условия его совершенно не интересуют. Но наконец мы договорились: они еще поработают за доплату, каждому носильщику – по рупии, но не больше двух дней.

Кули поднялись со своих мест и принялись помогать друг другу надевать груз и поправлять налобные повязки. Они ходят мелкими шажками и очень быстро, но груз оттягивает им затылок, и они часто останавливаются передохнуть. Они нагружают себя намного больше, чем носильщики в Альпах: каждый берет по сорок килограммов. И кроме того, они носят груз на голове и ходят часто босиком, даже по льду. Во главе колонны шли фон Бах, сирдар и Алоис. В середине – Петер. Ну а мы с Итазом замыкали процессию, чтобы, если кто-нибудь из наших людей отстанет, «подбирать упавшие крошки». Доктор Клаус на всякий случай тоже держался неподалеку.

К полудню наш караван пошел потише. Небольшая ложбина, по которой мы более или менее ходко продвигались в глубь морены, неожиданно резко изменилась: сейчас перед нами лежала земля, покрытая сетью хаотически разбросанных трещин, усеянная качающимися камнями, глыбами льда и предательскими осыпями. Петеру с Алоисом пришлось прорубить настоящую дорогу во льду. Босые ноги носильщиков, а многие из них отказались от обуви, скользили на льду; блестящие осколки кварца – гораздо более твердые, чем другие камни, – ранили им ноги. Один из них оступился, зашатался, груз потянул его назад, и он, потеряв равновесие, упал и повредил себе ногу. Однако он еще мог ходить. Клаус тут же занялся его ногой. Рана не позволяла ему нести груз, и его распределили между другими носильщиками. Мы предоставили ему выбор: он может идти за нами до базового лагеря или остаться здесь и ждать – не больше двух дней, – пока за ним не вернутся его товарищи. Он выбрал второе. Это успокоило остальных, отныне они твердо верили, что лагерь уже близко. Мы оставили ему вязанку дров и немного риса. И ускорили шаг, чтобы догнать нашу колонну.

Что он будет делать целых два дня среди этих льдов? Они ведут такую жалкую жизнь, что, вероятно, даже не задаются подобными вопросами. Они живут в совершенной нищете: у них абсолютно ничего нет. Буквально никакого имущества, кроме их лохмотьев, и это – почти все. Единственное их достояние – физическая сила, то, чем владеет с рождения каждый человек. Тот, кому не хватает сил, здесь погибает. У нас дома беднейший крестьянин в сотни раз богаче, чем они.

Один из носильщиков шел прямо передо мной, мы как раз по одному пересекали боковую морену по тропе, проложенной двумя нашими швейцарцами. Наши проводники ушли на разведку и отмечали дорогу пирамидками из камней, а мы двигались по оставленному ими следу – сначала смутному, потом все более заметному. Шедший передо мной носильщик неудачно наступил на шаткую глыбу и выворотил ее из земли. Покачнувшись, он упал вниз головой и летел до самого дна котловины: его тело разбилось об острые камни. Я не сумел бы его удержать – он только утянул бы меня за собой.

Итаз тут же бросился к нам, а я стал окликать Клауса. Остальные носильщики наблюдали всю сцену, даже не сняв свой груз. Пришлось расчищать им путь, чтобы они не сбросили другие камни и не перегородили дорогу всему каравану.

Тот бедняга лежал вниз лицом, его ящик валялся неподалеку: ремень, который закреплял его на лбу, лопнул. Мы осторожно перевернули его на спину: у него был пробит висок, откуда сочилась липкая красная влага. Все лицо было залито кровью. Вдобавок одна нога была сломана.

Доктор сделал ему укол морфина.

Нам оставалось идти не более получаса. Петер уже начал устанавливать палатки. Мы перенесли туда раненого на носилках. Он умер, прежде чем мы дошли до места.

Мы спросили у сирдара его имя – его звали Кути, и название его родной деревни – Теба. Мы и не знали, что ему столько лет: у него осталось двое детей.

Его похоронили в тот же вечер: просто забросали камнями. Этот случай глубоко потряс меня; теперь, когда он умер, я чувствовал себя его братом. В ту ночь я почти не спал, меня душили воспоминания: я все еще видел его окровавленное лицо, я никак не мог забыть эту пробитую голову. Мы не успели добраться даже до базового лагеря, а Сертог уже получила две первые жертвы. Мы опасались, как бы это происшествие не повлекло за собой других неприятностей, но наши носильщики вели себя так, будто ничего не изменилось: смерть для них – явление вполне заурядное, она не представляется им такой же абсолютной несправедливостью, как в наших глазах. Они сидели вокруг костра и, попивая чай, тянули вполголоса свои песни – приятные, но довольно однообразные. Всю ночь я слышал их голоса и понял, каким успокаивающим может быть это тихое общее пение. Один из них умер, это так; но это – естественный ход вещей, а ритуал у них уже наготове – залог того, что жизнь, как обычно, продолжается. Его смерть смутила не их, а нас. Можно подумать, они всю жизнь только тем и занимались, что носили грузы на высоту пять тысяч метров. Впрочем, чему удивляться? Их жизнь проходит в нищете и страданиях, смерть все время идет рядом с ними. Вряд ли здесь она подбирается к ним ближе, чем там, внизу. Во всяком случае, не настолько близко, чтобы они отказались заработать: тут они получат столько денег, сколько никогда не видели и не держали в руках всю свою жизнь. И вовсе не потому, что мы платим им слишком много: просто они живут в условиях замкнутой экономики натурального хозяйства и натурального обмена. А здесь, рядом с нами, они могут воспользоваться нашими вещами, о назначении которых нам никогда не догадаться; любой брошенный нами мусор – лоскут одежды, клочок бумаги, пустая консервная банка, кусок бечевки – для них драгоценен; и мы испытывали неловкость и стыд, особенно когда поняли, что все обрывки всегда достаются одним и тем же, согласно некоему порядку в их иерархии – невидимому, но неукоснительно соблюдаемому. Этот сор обладал товарной стоимостью, он жил своей жизнью, неизменно вращаясь в вечном цикле обменов.