Он задыхался, и, кроме того, в глубине сердца ребенку было тревожно от того, что он чувствовал, насколько важна его миссия. Ему казалось, что мир рухнет и никогда больше не взойдет солнце, если сегодня вечером он, к несчастью, позволит ему ускользнуть. С трудом переводя дыхание, он добрался до снежного гребня: с одной стороны тот был весь еще розовый, с другой – черный как ночь. Там, дальше, еще ярко искрились скалистые башни Саск делле Нуве. Но чтобы добраться туда, ему пришлось бы спуститься в ущелье Динторни, а потом опять подняться… Ночь наступит раньше. Поэтому он продолжил подъем по той скромной горушке, что ему досталась. Становилось холодно, но он шел так быстро, что почти не чувствовал этого. Ребро вело его прямо на восток и постепенно делалось все более пологим, так что ему все время казалось, будто вершина отдаляется. Сейчас последние лучи заходящего солнца светили ему прямо в лицо, вырезая силуэт горы, по которой он карабкался, – как в китайском театре теней. Странное предчувствие сжало его сердце. Он знал, что, несмотря на усталость, ему удалось забраться так высоко, как он никогда еще не поднимался. На подходе к вершине на него обрушился холодный яростный ветер. Слева от него розовел ледник, уже понемногу темневший – провалы его вертикальных трещин заметно наливались фиолетовой чернотой.

Вдруг он достиг обрыва, дальше уже ничего не было; снежный, почти горизонтальный склон без перехода сменился темной бездной, на дне которой лежала тень, а внизу перед ним развернулся весь мир. Прямо в лицо ему еще светило солнце, заходящее за гребень какой-то неизвестной горы, И его последние лучи осветили ему другие горы, бесконечное множество гор, еще тонувших в сиянии чистого золота или уже слегка порозовевших; ему было видно, как тень от его вершины наползает на долину. И вот – внизу зажглись огни. Со всех долин поднимался наверх многоголосый немолчный гул: блеянье овец, гудки автобусов, визг пилы, стук топора, лай собак, смех и детские крики, – и, несмотря на расстояние, все эти звуки раздавались так звонко и четко и так далеко разносились в вышине, будто их сохраняла кристальная чистота этого горного воздуха. Но его родная деревня оцепенела, затаившись в мрачной тени, и оставалась безгласной. Тогда он с отчаянием понял, что солнце покинуло его и оставило здесь одного – в черноте и холоде ночи. Он задрожал. Конечно, он боялся. Но в глубине своего сердца ребенок понимал, что переживет сегодня эту ночь на вершине, потому что солнце только что преподнесло ему в дар весь этот огромный мир. И умиротворившись душой, он взглянул на горы и увидел, как они тускнеют: все горы стали серыми; и тут он догадался, что гор достаточно много, чтобы он всегда мог найти в них успокоение, особенно зная, что отныне ему никогда и…

чтобы добраться до монастыря Серто.На четвертый день нам пришлось выступить в путь до рассвета и взбираться наверх inter montes asperrimos, [87]весь день борясь со все более пугающими тяготами и пробиваясь в снегах по таким горам, что у меня кружилась голова и я сильно боялся лишиться чувств. Преодолев величайшие опасности и достигнув обледенелой долины, усеянной невиданно страшными провалами и рытвинами, стоившими нам немалого труда, мы остановились на каком-то уступе посреди снегов и, глядя на выросшие пред нами скалы, поняли с досадой, что дальше пройти нельзя; монах же все показывал мне наверх на что-то светлое, сияющее словно золотая игла, и уверял, что там и есть их монастырь Серто,где мы найдем утешение и отдохновение от наших трудов, побуждая нас идти вперед; но я то ли из-за сверкания снегов, то ли от дурноты моего зрения не сумел различить, что это было. Мне и впрямь показалось, что там что-то мерцало, но я не мог бы сказать, дворец это или скала, дело рук дьявола или человека.

Хотел бы я разглядеть поближе, что же сияло там на такой высоте, если это не золотая крыша их монастыря и не чудесная магия их богов. Но путь вперед был перекрыт, и преграждали его не столько льды, сколь удивительная крутизна горных склонов; я подумал, что эта гора, должно быть, обрывается вниз страшным разломом, достающим до самых недр Земли, но они сказали, что нет и что те, кто этого заслуживает, добираются наверх без особых усилий, отчего мне стало ясно, что в их глазах я, бредущий с таким трудом, наверное, великий грешник. А вот святой отец, похоже, переносил все удивительно хорошо; этот воздух – гораздо менее плотный и кристально чистый – делал его дыхание размеренным и свободным; чем выше мы поднимались, тем более обострялись все его чувства и усиливалась необыкновенная легкость во всем теле; отчего он (дабы подбодрить меня) заключил, что мы уже приближаемся к третьему небу, лежащему над небом гроз и метеоров, где мы до сих пор находились, потому-то нам и приходится терпеть такой мороз и ветер; но вскоре, сказал мне святой отец, мы достигнем третьих небес, коих, по словам философов, касаются лишь высочайшие горы – такие, как Олимп и Афон; а он нисколько не сомневается, что эта гора, Серто,им ровня. И потом, на том же Олимпе всходившие туда древние философы видели рождение гроз у себя под ногами и оставляли там надписи, водя пальцем по песку, а год спустя обнаруживали эти буквы неповрежденными, настолько чист и спокоен тот воздух; святой отец не сомневался, что наша Серто– такая же, вот почему он обещал мне скорый конец моих страданий. Я готов был охотно верить ему, хотя и не был так счастлив, как он: я задыхался и сетовал на свою долю; но святой отец всячески укорял меня, и я, несмотря ни на что, шел и шел за гилонгами,которые тянули и толкали меня, будто заплечный мешок.

Затем снежный склон выгнулся еще круче и стал почти совсем отвесным, к чему прибавилась еще новая беда: ноги мои увязали в снегу так, что, пока вытащишь одну ногу, чтобы сделать следующий шаг, в снегу остается глубокая борозда, и, провалившись в нее, путник оказывался почти в той же точке, откуда вышел; и так мы двигались, пока солнце не обогнало Сириус и не стало клониться к закату.

Конечно, этот долгий путь в горах утомил меня так, что я, изнемогая от усталости, почти уже, кажется, лишился чувств, ноги у меня подкосились, и одному из гилонговпришлось, ухватить меня за ворот, чтобы удержать и не дать мне сверзиться в пропасть, куда я чуть было не утянул его за собою. Встревоженные сим происшествием гилонгиобъявили мне, что это верный знак того, что гора для меня закрыта, и из любви ко мне дали мне добрый совет возвращаться в пещеру. Правду сказать, меня клонило в сон, и я был так измотан дорогой, что проглотил обиду и не выказал досады на их снисходительность; но мне было горестно от мысли, что нужно покинуть святого отца. Я немного поколебался, решая, как следует мне поступить; но Корнелиус принялся увещевать меня прислушаться к совету гилонгови приводил все новые доводы, так что я с охотою уступил, хотя и был уже готов препоручить мою душу Богу.

И вот мы пришли к согласию, условившись, что Корнелиус, который спешил продолжить путь и вовсе не выглядел усталым, пойдет к монастырю с золотой крышей, а я подожду его в пещере вместе с моими провожатыми. Ему хотелось доказать им, сколь нелепы их басни и каково величие Господа, дозволяющего чадам своим свершать большее, нежели их божки, и потому он не желал уступить им в мужестве и отваге; а так как они явно собрались идти наверх, он последует за ними, даже если ему пришлось бы там погибнуть. Тут мы обнялись и расстались в слезах.

Сначала я печально смотрел, как он уходит, сильно волнуясь и беспокоясь за его жизнь, ибо понимал, с чем ему придется бороться, какие гибельные и страшные опасности грозят ему при подъеме на эту гору – отвесную, как стена, гладкую, словно зеркало, и со всех сторон окруженную бездною; но вскоре какой-то скальный уступ скрыл его от меня, и я уже не мог видеть ни единой живой души: ни его, ни монахов; и пришел в величайшую тревогу, опасаясь за спасение души святого отца, коего почитал уже во власти дьявола. В горестном удручении направился я обратно и стал спускаться по леднику со своими монахами, чтобы ожидать его в пещере, как посоветовали мне гилонгии сам святой отец.