А там — кто знает? — силой благоволения и горячей мольбы наконец приблизиться к Нему, беседовать с Ним, ощущать Его вблизи себя, и Он, быть может, будет почти доволен творением Своим! На память приходило веселье, царившее в тех аббатствах, где обитал Иисус Христос. Он припомнил необыкновенную обитель Унтерлинден близ Кольмара, где в XIII веке не одна, не две монахини, а весь монастырь, преступив рассудок, с радостными кликами возносился к Христу: одни сестры взлетали над землей, другие слышали ангельское пение, источали миро из своих изможденных тел; третьи становились прозрачными, окружались звездными нимбами: все явления молитвенной жизни становились видимы в этом монастыре — высшей школе мистики!

Погруженный в мысли, он уткнулся в собственную дверь, даже не соображая, какой дорогой шел, вошел в комнату, и душа его распахнулась, расцвела. Хотелось благодарить, просить милости, просить у кого-то чего-то: он не знал, чего и у кого. И вдруг эта потребность раскрыться, выйти за собственные пределы стала ясной и определенной. Он упал на колени и обратился к Пресвятой Деве:

— Помилуй мя, послушай мя; хуже нет, чем оставаться так, продолжать эту жизнь разорванную, бесцельную, эту пустую гонку! Прости, Матерь Божья, мне, подлому, что не имею смелости объявить себе войну, с собой сражаться! О, была бы воля Твоя! знаю, Владычица, что велико дерзновение молить Тебя, когда сам не решился обратить душу свою, опрокинуть ее, как ведро помоев, закрутить пресс, чтобы весь отстой вытек, чтобы вся накипь отошла, но… но… как быть! я так слаб, так неуверен в себе, что, правду скажу, не смею приступить!

И все же как бы я хотел оказаться за тысячу миль отсюда, от Парижа, в какой-нибудь малой обители! Господи! что за глупости я говорю Тебе: я же двух дней не проживу в монастыре, да меня туда и не возьмут.

И он стал размышлять…

Раз в жизни я оказался менее сух и нечист, чем обычно, и то могу обратиться к Богородице с одними глупостями и бессмыслицами, а ведь так было бы просто — просить у Нее прощения, молить, чтобы Она сжалилась над моей пустынной жизнью, помогла мне отказаться от дани моим порокам: не платить, как я плачу, по обязательствам нервов, по квитанциям чувств!

— Что же, хватит, — проговорил он, вставая. — Сделаю хотя бы что могу: теперь же, не откладывая, пойду к аббату, расскажу ему про свои душевные терзания — а там посмотрим!

Как же стало легко на душе, как только горничная сказала: «Господин аббат дома»! Дюрталь вошел в малую гостиную и стал дожидаться, когда священник, с кем-то говоривший в соседней комнате, освободится.

Он огляделся. С его последнего посещения ничего не изменилось: в комнатке все тот же бархатный диван, когда-то ярко-красный, а теперь розоватый, как малиновое варенье, пропитавшее кусочек хлеба. Еще стояли там два вольтеровских кресла по обеим сторонам камина, на камине часы в стиле ампир и фарфоровые вазы, из которых торчал воткнутый в песок сухой камыш. В углу у самой стены под древним деревянным распятием стояла сильно потертая молитвенная скамеечка, посередине комнаты овальный стол, на стенах несколько гравюр духовного содержания, и больше ничего.

Похоже на гостиницу или на жилье старой девы, подумал Дюрталь. Дешевая мебель, выцветшие дамастовые шторы, бумажные обои с маковыми и полевыми цветами неопределенных колеров действительно наводили на мысль о недорогой меблирашке, но кое-какие детали: прежде всего педантичная чистота в комнате, вышитые подушечки на диване, плетеные круглые подстилочки на стульях и гортензия, похожая на раскрашенную цветную капусту, в кашпо с кружевной накидкой — напоминали холодную прилизанную квартиру пожилой богомолки.

Не хватало, правда, клетки с канарейками, фотографий в плюшевых рамочках, раковин и булавочных подушечек.

В таких размышлениях застал Дюрталя аббат. Он подал ему руку и кротко упрекнул, что писатель забыл о старике.

Дюрталь, как мог, извинился необычайной якобы занятостью и вечными хлопотами.

— А как продвигаются дела с нашим житием блаженной Лидвины?

— О, даже не принимался; честное слово, я не в том состоянии духа, чтобы к нему приступить.

Отчаяние в голосе Дюрталя удивило отца Жервезена:

— Что такое? что с вами? Могу ли я вам быть полезен?

— Не знаю, господин аббат; право, мне немного стыдно занимать вас такими пустяками…

И вдруг его прорвало: не разбирая слов, он излил свои жалобы, признавался, что сомневается в своем обращении, рассказал о распре со своим телом, и как он боится чужого мнения, и как далек от церковной жизни, и как ему противны каждодневные обряды, всякое наложенное иго.

Аббат, не перебивая, слушал, подперев рукой голову.

— Вам уже за сорок, — сказал он, когда Дюрталь замолчал. — Вы не в том возрасте, когда восстание плоти пробуждает соблазны прежде мысленного влечения: теперь вы в таком периоде, когда сначала воображению представляются непристойные помыслы, а уже потом содрогаются чувства. Поэтому и сражаться следует не с утомленным телом, а с душой, которая подстегивает и смущает тело. С другой стороны, вам некуда теперь девать собрание запоздалых нежных чувств: для этого нет ни жены, ни детей; итак, в конце концов вы принесете привязанности, подавленные безбрачием, туда, куда им с самого начала и следовало направиться. Вы стремитесь утолить душевный голод, устремляясь в храмы, но поскольку колеблетесь, поскольку вам не хватает смелости остановиться на одном решении, раз и навсегда порвать со своими пороками, вы и пришли к такому странному компромиссу: сердечную нежность отдаете Церкви, а проявления этой нежности блудницам. Вот, если не ошибаюсь, итог ваших счетов. Боже мой, что же: совсем не стоит так сокрушаться; ведь главное, видите ли, в том, чтобы любить женщину только телесно. Раз Небо даровало вам эту благодать — нетронутость чувств, — надо лишь немного доброй воли, и все устроится.

«Какой снисходительный батюшка», — подумал Дюрталь.

— Да, но все же, — продолжал аббат, — вечно вы не можете сидеть на двух стульях; придет время, когда надо будет выбрать один, а другой оттолкнуть.

Аббат увидел, что Дюрталь, не отвечая, повесил голову…

— Но вы хотя бы молитесь? Я вас не спрашиваю, творите ли вы утреннюю молитву: все, кто приходит на путь к Богу после долгих лет странствий по бездорожью, никогда не зовут Господа, как только проснутся. Поутру душе кажется, что она здорова, крепка, и, пользуясь этой преходящей энергией, она тотчас же забывает о Боге. Но с ней все то же, что и с телом больного человека. Когда спускается темнота, недуг обостряется, утоленная на время боль возбуждается, спавшая горячка возобновляется, гной поднимается, раны кровоточат, и тогда душа жаждет Божьего чуда, вспоминает о Христе. Так молитесь ли вы по вечерам?

— Бывает… но это так нелегко! Ранним вечером — еще может быть, но вы сами сказали: как только наступает темнота, пробуждается зло. И тогда у меня в голове так и скачут непристойные мысли! Как же в такое время собраться духом?

— А если у вас нет сил сопротивляться на улице или дома, почему бы вам не найти приют в храме?

— Но ведь они закрыты как раз тогда, когда больше всего в них нуждаешься! Духовенство укладывает Христа спать, едва стемнеет…

— Знаю, знаю; да, большинство церквей закрыто, но в некоторые пускают до довольно-таки позднего часа. Постойте, ведь и Сен-Сюльпис в их числе, и есть еще одна, открытая каждый вечер; там посетителю в любой час не откажут в спасительной молитве и пении. Это Нотр-Дам-де-Виктуар.

— Верно, господин аббат. Она безобразна до слез, претенциозна, вычурна, а певчие делают из звуков какой-то прогорклый маргарин. Я не пойду туда, как в Сен-Северен и Сен-Сюльпис, восхищаться искусством старых «домохозяев Господних», не пойду слушать глубокие, родные мелодии древних распевов, хоть и перевранные. С эстетической точки зрения Нотр-Дам-де-Виктуар — пустое место, но я там иногда бываю, потому что только она во всем Париже сохранила неотразимое обаяние надежного боголюбия, только там осталась нетронутой утраченная душа времени. В какой час туда ни придешь, там в совершенном безмолвии молятся простершиеся ниц люди; она полна сразу по открытии и остается полна до самого закрытия; все время туда приходят богомольцы со всех концов Парижа, приезжают со всей провинции, и кажется мне, что каждый из них своей молитвой подкладывает хворост в безмерный костер Веры, пламя которого вечно пробивается из-под угасшего пепла, подобно тому как тысячи свечей, сменяя друг друга, с утра до вечера горят перед статуей Божьей Матери.