— Эти все явления нам известны давно; прямой опасности в них нет, так что не тревожьтесь об этом. Но если они будут продолжаться, благоволите известить меня: тогда мы не преминем и здесь навести порядок.

Траппист неспешно удалился, а Дюрталь остался в задумчивости.

«В том, что суккубические явления суть сатанинской природы, — размышлял он, — я никогда и не сомневался, но вот о чем не знал, так это о кавалерийских атаках на душу, обрушивающихся на рассудок, который остается неповрежденным и все же побежденным. Это сильно, надо бы только, чтобы этот урок пошел мне впрок и впредь я не вылетал из седла при первой же тревоге!»

Он вернулся в келью; на него снизошел полный мир. Со звуком голоса приора все умолкло; теперь Дюрталь только удивлялся, как это он столько часов не мог попасть в колею; он понял, что на него напали врасплох и сражался он не с самим собой.

Он помолился и лег. И вдруг вражеский приступ начался снова, так что он и не распознал новой тактики.

Конечно я завтра причащусь, думал он, вот только… А хорошо ли я приготовился к такому акту? Днем мне следовало сосредоточиться, благодарить Господа за отпущение грехов, а я тратил время на чепуху!

Почему я сейчас не сказал этого отцу Максимину? Как же я об этом позабыл? Да и заново исповедаться надо было бы. А викарий-то этот, викарий, что будет меня причащать…

Отвращение к этому человеку вдруг поднялось в нем и стало таким сильным, что он наконец сам смутился. «Ох, вот и снова меня одолел нечистый, — сказал он себе и решительно заключил: — Все это не помешает мне завтра приступить к Святым небесным Тайнам, ибо я крепко на то решился; вот только не ужасно ли, что лукавый дух то и дело овладевает и погоняет мной, что от небес нет никакого знака, что я ничего не знаю?

Господи, Господи, лишь бы мне ведать наверное, что это причащение угодно Тебе! Дай мне знамение, покажи мне, что я с чистой совестью могу подойти к Тебе; сделай невозможное — чтобы завтра там был не простой священник, а монах…»

И он осекся, сам испугавшись своей дерзости, недоумевая, как посмел он просить о знамении, да еще сам указывать, о каком…

«Чушь! — воскликнул он про себя. — Нет у нас права просить Бога о таких милостях; а потом, Он не услышит моей молитвы, и что тогда? Да только хуже станет тоска, я ведь заключу из Его отказа, что мое причащение ничего не стоит!»

И он попросил Бога забыть о его пожелании, просил прощения, что произнес его, попытался убедить самого себя, что этому вовсе не надо придавать значения, и, наконец, с молитвой уснул.

Выходя из кельи, Дюрталь твердил себе: «Сегодня я причащаюсь, причащаюсь». Но это слово, от которого все в нем должно было бы дрожать и гудеть, не будило в нем никаких благочестивых чувств. Он шел в полудреме, ни к чему не чувствуя вкуса; все ему надоело, в глубине души он чувствовал себя совершенно холодным.

И только когда вышел на улицу, его растревожил некий страх. Я же не знаю, подумал он, когда следует встать со скамьи и преклонить колени перед священником; знаю, что сначала причащается клир, потом остальные, ну а в какой именно момент мне надо направиться к алтарю? Вот и тут не повезло: мне придется подходить к Тайнам одному, а то бы я поступал как все и не было бы риска что-то сделать неприлично.

Войдя в церковь, Дюрталь внимательно оглядел ее: он искал г-на Брюно, чтобы устроиться рядом с ним и с его помощью избавиться от этой заботы, но того не было.

Дюрталь сел, растерянный; он думал о знамении, которого просил накануне, силился отбросить это воспоминание, но уже поэтому думал о нем.

Он захотел заставить себя собраться, молил Бога простить ему блуждание духа; тут вошел г-н Брюно и встал на колени перед статуей Пресвятой Девы.

Почти в ту же минуту к алтарю святого Иосифа подошел брат с длинной тонкой бородкой, свисавшей с грушевидного лица; он нес садовый столик, на который положил салфетку для рук, полотенце, поставил тазик и два малых сосуда.

Видя эти приготовления, напоминавшие, что великое таинство непременно состоится, Дюрталь напрягся, усилием воли прогнал все свои тревоги, одолел сомнения и, убежав от себя самого, горячо просил Мадонну заступиться, чтобы он мог хоть один этот час не отвлекаться, а молиться в мире.

Окончив же эту молитву, он открыл глаза и подскочил, раскрыв рот, при виде священника, который шел вслед за братом рясофором начинать мессу.

Это был не знакомый ему викарий, а совсем другой человек: моложе, с величавой поступью, огромного роста, с бледным бритым лицом и лысым черепом.

Дюрталь глядел, как он, опустив глаза, с достоинством подходил к алтарю, и вдруг заметил, как из-под его пальцев блеснул лиловый отблеск.

Так это архиерей: у него епископское кольцо, подумал Дюрталь. Он наклонился вперед, чтобы разглядеть, какого цвета подрясник надет под ризой: оказалось, белый.

«Так значит, монах!» — изумился он. Машинально обернулся к статуе Богородицы и взглядом поскорее подозвал к себе г-на Брюно. Тот уселся рядом с ним.

— Кто это?

— Дом Ансельм, настоятель нашей обители.

— Тот, больной?

— А вот сегодня он будет нас причащать.

Дюрталь, задыхаясь, пал на колени; его била дрожь: это не сон! Небо ответило ему тем самым знаком, о котором он просил!

Ему бы уничтожиться перед Богом, распластать себя у ног Его, раствориться в порыве благодарения; он и знал это, и желал этого, и, сам не зная почему, выдумывал хитроумные естественные объяснения, каким образом вместо простого священника явился монах.

«Это, должно быть, проще простого, потому что прежде, чем принимать нечто за чудо… впрочем, тут нет ничего дурного: после службы я тотчас попробую выяснить, что тут случилось».

Но тут просочившиеся в душу дурные мысли возмутили его: да какая, собственно, разница, по какой причине вышла эта замена! Была, конечно, какая-то причина, но она была только следствием, приложением; важно то, что ее породила вышняя воля. Так или иначе, ты получил больше, нежели просил; тебе послан даже не обычный монах, как ты желал, а сам настоятель обители! И он воскликнул про себя: «О, надо, надо верить, как верят эти простые братья в коричневых рясах; не полагаться на душу, улетающую при малейшем дуновении ветерка; иметь веру детскую, веру незыблемую, неискоренимую веру! Отче, Отче, погрузи меня в нее, укрепи меня в ней!»

В сильнейшем порыве чувств он наклонился вперед и бормотал слова Христу: «Господи, не уходи; да сдержит милость Твоя правосудие Твое; будь несправедлив, прости меня; прими голодного, алчущего причащения, прими нищего душой!»

Г-н Брюно потрогал его за руку и взглядом пригласил идти за собой. Они подошли к алтарю и стали на колени прямо на полу; потом, получив благословение аббата, не вставая с колен, поднялись на единственную ступеньку, и рясофор подал им полотенце: ни плата, ни убруса не было.

И настоятель обители их причастил…

Они вернулись на место. Дюрталь был в совершенном оцепенении; великое таинство, так сказать, заморозило его ум; запрокинув голову, он стоял на коленях на своей скамейке, не в силах даже разобрать, что происходит внутри него, неспособный овладеть собой.

Внезапно ему почудилось, что в храме душно, что он задыхается. Месса окончилась; он выскочил из капеллы и побежал на свою аллею: там он хотел проинспектировать себя, но нашел одну пустоту.

Тогда на берегу крестообразного пруда, в водах которого баюкался образ Христа, он ощутил бесконечную меланхолию, безмерную грусть.

Душа буквально потеряла сознание, впала в обморок, а когда очнулась, Дюрталь поразился, что не ощутил неведомого подъема радости; потом он задержался мыслью на неприятном воспоминании о слишком человеческой стороне приятия Тела Христова: облатка прилепилась к нёбу; ему пришлось отыскивать ее языком и слизывать, как блин, чтобы проглотить.

Ну что за вещественность! Отчего это не был поток, огонь, аромат, дуновение и больше ничего!