— Что же это за пикник? — вдруг произнесла Кэрри.

Я взял ее за руки — она определенно не возражала. Окинув взглядом тесно стоявшие деревья, я предложил:

— Давай выйдем из экипажа.

Пароход дал гудок как раз перед наступлением полуночи. Нужно было доставить экипаж с ослом к отелю и присоединиться к остальным пассажирам на пристани.

Не знаю, что произошло с нашей компанией. Может быть, они уже были на борту парохода. Мы сели на катер с группой немцев. Все они были немного навеселе и очень сентиментальны. Обняв друг друга за плечи, они распевали народные песни. Я был трезв как стеклышко. «Как презренны мы все здесь, — подумалось мне, — сгрудившиеся на пыхтящем катере, который быстро движется по спокойной поверхности воды к пароходу с его сверкающими огнями». Пронзительный гудок так сильно отдавался у меня в ушах, что я прикрыл их руками. Я знал, что это бесполезно и что мне навсегда запомнится этот ужасный звук. Он походил на гудок ярмарочной карусели. Если ко всему этому добавить лодочные качели, палатки, и разбросанные повсюду бумажки, и, конечно, пустые пивные бутылки, и разгоряченные тела, прижатые друг к другу, уставшие за день, и хмельное дыхание в лицо. Все эти образы были навеяны ревущим пароходным гудком, гортанными голосами немцев.

Но вместо этого вокруг были гладкая, спокойная вода, печальные горы, окутанные белым светом, и девственный снег на их вершинах.

Мы были здесь ни к чему, нас вообще не должно быть здесь.

Немки были очень уродливыми, платья почти трескались на их огромных бюстах, а крылья носа блестели от жира. Наверное, они выглядели более привлекательно в начале вечера, но сейчас от их красоты остались лишь следы пудры на лице, которые они даже не потрудились стереть. Немецкие мужчины прижимались к ним, заглядывали в вырез платья и гладили их руки, и казалось невероятным, что они нравятся друг другу.

Они смотрели на нас, а мы — на них, и я знал, что мы похожи, и у нас одинаковые улыбки, и все мы сошли на берег, чтобы заняться одним и тем же.

Кэрри натянула джемпер поверх платья. В спешке она надела его задом наперед, и джемпер оттопыривался на спине. Она пудрилась без зеркала, и лицо ее походило на белую маску; растрепавшиеся рыжие волосы падали на глаза, и она наложила слишком толстый слой помады на нижнюю губу.

Кэрри была похожа на клоуна в цирке. Она все время пыталась петь вместе с немцами и взвизгивала от смеха — меня это почему-то очень раздражало. Заметив, что я молчу, она тесно прижалась ко мне и, прошептав: «Бэби», принялась меня гладить.

Мне хотелось побыть одному. Я не желал ни с кем беседовать и никого слушать. Мне хотелось оказаться где-нибудь, где не будет даже человеческого шепота — лишь покой гор и журчание белого ручья, а я бы лежал на спине, глядя в небо, у моих ног догорал бы костер, а под деревьями тихо стояли две лошади.

Катер причалил к пароходу, и мы поднялись по сходням на нижнюю палубу. Вся толпа ввалилась в курительную. Кэрри все еще возбужденно смеялась, повиснув на моей руке. Вся наша компания сидела на табуретах у стойки бара. Они замахали нам руками и закричали, увидев нас. У Билла на голове была шляпка Мэри, он корчил рожи и разговаривал писклявым, тонким голосом, изображая женщину, в то время как брат Мэри, у которого очки все время съезжали на нос, сидел, скрестив на груди руки, подражая священнику. Все они находили друг друга весьма забавными. Мэтти обнимал Мэри за талию, прижавшись лицом к ее лицу. Я увидел, как Мэри улыбнулась Кэрри, словно задавала немой вопрос, а та улыбнулась и кивнула в ответ. Я представил себе, как она позже зайдет в каюту к Мэри и они будут хихикать и рассказывать друг другу обо всем случившемся.

Кэрри забралась на высокий табурет у стоики и сидела, обняв меня за шею. Она швыряла соломинки в Билла, сидевшего напротив. Он уворачивался, не переставая болтать фальцетом. Потом он придвинул свой табурет к Кэрри и начал что-то шептать ей на ухо — я не мог слышать, о чем идет речь; но когда он, подмигнув мне, стал поглаживать ее по ноге, она его не оттолкнула. Она взволнованно смотрела на меня, ожидая, что я буду возмущаться. Ей, верно, было интересно, что же я буду делать. Но мне было безразлично, чем они занимаются. Я отошел от ее табурета и, стоя у бара, заказал выпивку. Я еще болтался у стойки, а они уже пели хором какую-то песню.

Кэрри пыталась заставить Билла танцевать, но он не мог держаться на ногах.

Я вышел из курительной, не потрудившись пожелать доброй ночи никому из них. Направился прямо в свою каюту. Усевшись на рундук возле иллюминатора, принялся смотреть на воду и синие горы.

Последнюю шлюпку подвесили на шлюпбалки, и я услышал скрежещущий звук якоря, который поднимали, вибрацию двигателей и звон колокола. Вскоре пароход уже отплывал, мы повернули и направились к устью фиорда. Бальхольм остался за кормой, похожий на деревню, нарисованную в книге с картинками. Все здесь казалось ненастоящим. Цвет гор, воды и неба выглядел ненатуральным, словно их раскрашивал ребенок.

Бальхольм напоминал деревушку из покрытого инеем картона у подножия синей картонной горы, небо было грубо намалевано оливковой краской, а вода будто сделана из смятой серебристой бумаги. Таково было мое последнее впечатление от Бальхольма. Наконец мы повернули в узкий канал, и другая гряда гор скрыла Бальхольм из виду. Тогда я понял, что моя ненависть к нему всего лишь отражение моего настроения, а подлинный Бальхольм прекрасен, как драгоценный камень на груди белого озера, его защищают руки безмолвных гор, окружают шумливые леса, овевает прохладный ветерок с небес, и он неразлучен со снегами и поющими водопадами.

Бальхольм был настоящим, и горы, и фиорды — тоже; поддельным был только я, во мне не было ничего настоящего.

Я был похож на маленькую танцующую марионетку, дергающуюся на невидимых ниточках. Я гримасничал, улыбался, кланялся до земли, мои руки двигались в одну сторону, ноги — в другую, меня тянули за ниточки в разные стороны.

Я сидел на рундуке, опустив голову на руки.

Я больше не смотрел на горы. Чувствовалась усталость. Интересно, усну ли я сегодня и удастся ли мне завтра утром проснуться без этой тяжести на сердце и без ощущения, что теперь уже никогда ничего не будет как прежде?

Может быть, если полежать совсем тихо, прижав руки к глазам, то я смогу вспомнить горную тропинку, по которой мы ехали верхом три дня тому назад, и лошадей, вырисовывавшихся на фоне неба. А еще я вспомню тишину, и неподвижный воздух, и последние тлеющие угольки костра, и запах своей сигареты.

Может быть, если крепко заснуть и спать без сновидений, можно будет забыть и пронзительный пароходный гудок, хриплое эхо которого прокатилось по воде и аукнулось в черном лесу, и уродство страсти, глупый возбужденный смех девушки; я забуду, как сильно билось мое сердце и дрожали руки, забуду ощущение того, что ничего уже не исправить.

Я поднялся и начал сбрасывать с себя одежду. Отворилась дверь, и в каюту вошел Джейк. Сначала мне не хотелось смотреть на него. Повернувшись к нему спиной, я открыл кран над раковиной. Он тоже молчал. Я принялся тихонько насвистывать какую-то мелодию. Я хотел, чтобы он был пьян, смеялся, или изрыгал брань, или еще каким-нибудь образом опустился до моего уровня.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

И тогда я обернулся и увидел, что он стоит возле открытого иллюминатора с улыбкой на губах, а глаза у него спокойные и счастливые, как будто он явился прямо из тишины гор и красота увиденного все еще у него в душе, а на лице — отблеск бледного света.

— Да, — ответил я. — А с тобой что случилось?

Он начал снимать куртку, потягиваясь и улыбаясь — как человек, испытывающий чувство блаженной усталости и предвкушающий долгий сон с приятными сновидениями. Он смотрел на меня, такой далекий, ничуть не изменившийся, такой же, как всегда. А я стоял у раковины, кусая ногти.

— Я просто немного побродил, — сказал он.