Я кивал, кусая ногти. Мне уже хотелось уйти от этого разговора, так как я не был силен в таких вопросах.

— Как ты его убил? — спросил я.

— Дрался с ним на ринге, — ответил он. — Это была всего лишь борьба за приз — один из тех дешевых аттракционов в шатре бродячего цирка, где со зрителей берут по полкроны. Я сломал ему шею. Никто, кроме меня, не знал, до какой степени намеренно это было сделано. На суде жюри присяжных вынесло вердикт: непредумышленное убийство. Я знал, что виновен, но не признался в этом. Поступил как трус. Теперь ты знаешь все. Я отбыл свое мягкое наказание.

Он рассмеялся, и я представил себе, каким ожесточенным был бы на его месте, каким обиженным на весь мир, каким сломленным от наказания, которое сам на себя навлек. А он смеялся, стоя под уличным фонарем и закуривая очередную сигарету.

— Может, я тебе наскучил? — сказал он. — Давай не будем больше об этом. Я рассказал эту историю лишь для того, чтобы ты понял, что совсем ни к чему бросаться с моста.

Лучше бы он не умел так просто заставить меня устыдиться, не оставляя ни малейшего повода для оправдания себя.

Наверное, впервые за весь вечер я понял, от чего он меня спас: если бы не он, я плыл бы сейчас, раздувшийся и обезображенный, по воле речных течений.

Он будто прочитал мои мысли.

— Я рад, что там оказался, — заметил он.

И я вдруг понял, что благодаря ему мое существование приобрело смысл и, куда бы меня ни забросила судьба и что бы меня ни ждало, я больше не буду один.

За то короткое время, которое ему потребовалось, чтобы поведать мне, что он сделал, что выстрадал в тюрьме, воспоминания об отце и о доме, который я покинул, настолько потускнели, что я даже решил, будто совсем избавился от прошлого.

Несколько часов, что мы провели с Джейком, сделали его ближе отца, окутанного будто туманной дымкой, и только благодаря Джейку я забыл о своих бесплодных грезах, узнав о подлинных лишениях и страданиях.

Так вот что значит жить, чувствовать тротуар под ногами и видеть фонарь, освещающий площадь, дышать теплым воздухом и беззаботно бродить, не задумываясь ни о чем, ведь никому, кроме нас двоих, нет до этого никакого дела.

Мы с Джейком брели по улицам, не разбирая пути, и было так хорошо оттого, что не нужно ничего объяснять — достаточно было одного слова, брошенного вскользь, обрывка песенки, которую насвистывал один из нас, или взгляда на небо и улыбки.

Я, наверное, мог при желании прочитать его мысли, он — мои.

Я знал, что эта ночь никогда не забудется: в памяти отпечатались резкий звук наших шагов, какие-то компании, появившиеся на улицах в районе трущоб, ветер, внезапно подувший из-за угла и взъерошивший нам волосы, волнующее ощущение приключения, острый запах речного ила из доков и огни кораблей, стоявших на якоре.

А еще никогда не забудется зрелище, явившееся нашим взорам перед рассветом, когда за большой грудой угля и черной пылью мы увидели серые очертания спящего баркаса, реи которого были едва различимы в тумане, ванты чуть заметны, как паутинка, а на корме белели буквы: «Хедвиг. Осло».

Мы с Джейком смотрели на парусное судно, не произнося ни слова, потом, посмотрев в глаза друг другу, улыбнулись и подумали об одном: это тот корабль, на котором мы уплывем.

Потом улеглись на какую-то мешковину на причале и уснули, подложив руки под голову.

Спускаясь по реке, барк казался призраком на поверхности черной воды; огни Лондона вспыхивали в темноте, отбрасывая в небо желтые языки пламени. Их свет, неясно вырисовывающиеся контуры зданий, шумы и звуки Лондона принадлежали к тому миру, который мы покидали с легким сердцем, не замечая ничего вокруг: наши взоры были обращены к новым горизонтам, ждавшим нас впереди. Вокруг зажигались огни других кораблей, пенилась струя за кормой шустрого буксира, откуда-то издалека слабо доносился гудок грузового судна, направлявшегося в порт приписки. Лондон скрылся из виду, скоро остались позади заболоченные равнины Эссекса, и нам открылась ширь реки с ее излучинами. Дул холодный свежий ветер, на мысе мигали огни, моросил дождик, и уже пахло морем.

Я прислонился к фальшборту, водяные брызги освежили лицо, я чувствовал, как под ногами поднимается и опускается палуба, — барк вышел в открытое море. Побережье Англии отдалялось от нас, странное и неузнаваемое в сером свете утра; на горизонте вырисовывалась четкая, непрерывная линия моря; новый день, новое небо.

Я понял — это начало нового приключения, зарождение мечты, и, почувствовав вкус моря на губах и услышав голоса моряков, обрадовался: я уже не тот мальчик, который мечтал порвать узы, связывающие меня с домом, и освободиться, я — простой матрос на норвежском барке, мужчина среди других мужчин.

Я узнаю наконец, что значит плыть на корабле, быть разбитым и усталым, голодным и счастливым.

Узнаю, что такое жесткость каната, парус, наполненный ветром, дурнота и мучения, но вместе с тем — что такое бешеный восторг, который невозможно объяснить, неистовое радостное волнение и безумство, хохот и вопли на палубе.

Поначалу меня преследовали смятение и неудачи, растерянность от собственной беспомощности, затем я боролся с дурнотой, цепляясь за Джейка, как плаксивый мальчишка. Я выбрался из носового кубрика на палубу с пустым желудком и пересохшими губами. Барк трещал под натиском стихии — совсем как я когда-то, — и море волновалось, и дул крепкий ветер.

Бывали дни и ночи, когда жизнь казалась потрясающей, и такие, когда жизнь превращалась в кошмар: я работал, спал и снова работал. Не было времени для размышлений, не было времени для грез — одна борьба за существование и волчий голод, а потом проваливаешься в покой и сон. У меня огрубели руки и отросла борода, как у настоящего мужчины, я бранился и хохотал, боролся и был счастлив. Скоро я увижу другую страну и лица, которых никогда прежде не видел. Ничто, кроме грубой красоты этой жизни, этой боли и радости, не имело значения, потому что рядом со мной был Джейк, я был не один теперь.

Высокие мачты напрягались под давлением тяжелой парусины, с фор-марса-реи было видно, как мало свободного места на длинной и узкой палубе: лес был сложен штабелями. Мы пробирались вдоль реи, ступая по скользкому канату, цепляясь одной рукой за выбленки. Все указывало на то, что должен подуть свежий бриз, это было бы очень кстати: мы отстали от графика на сорок восемь часов. Подняв все паруса, мы могли наверстать время, упущенное после отбытия из Финляндии, — тогда сильный западный ветер сбил нас с курса и мы вынуждены были противостоять ему. Нам нужно было опустить топсели, так мы закрепились, а полубак каждые несколько минут накрывало серое море. Теперь подул северный ветер, и вся вахта собралась на реях. Большой парус с ревом развернулся, затряслись фалы, и ветер засвистел в снастях, как веселый дьявол.

Джейк покачал головой и рассмеялся, убирая с глаз волосы, — он наблюдал, как я уворачивался от тяжелого паруса, не желая получить удар от невыбранных шкотов. Теперь я балансировал на футропе, испытывая головокружение, смотрел вниз, на зеленую воду, которая стремительно неслась мимо носа нашего барка. Я слышал, как ветер давит на парусину, видел маленькую фигурку кока, наблюдавшего за нами из камбуза, с кормы. Несмотря на израненные руки и головокружение, грубую одежду, еще не высохшую после того, как я промок во время шторма, я улыбнулся Джейку в ответ, меня охватили сильное волнение и радость оттого, что я был молод. Где-то далеко позади остался озлобленный, застенчивый мальчик, бежавший по аллее от своего дома к воротам у сторожки, на шоссе, ведущее в Лессингтон; здесь был мужчина, который учился работать своими руками, бороться за жизнь, обуздывать дикие стихии ветра и моря, ругаться и шутить вместе со своими товарищами на незнакомом языке, наполнять ноющий желудок всякой бурдой и быть благодарным, бросаться на койку, устав как собака, в прилипшей, влажной одежде, улыбаться и быть счастливым, и ни о чем больше не беспокоиться.