Вернувшись в нашу лачугу, я спрятала ручку и рисунок в чемодан. Йонас сидел на полу, нервно дёргая коленом. Улюшка храпела на соломе.

— Где мама? — спросила я.

— Ворчливая сегодня пошла в село, — сказал Йонас. — Мама пошла её встречать.

— Но ведь уже поздно, — заметила я. — И её всё ещё нет?

Я дала той женщине свою гравюру на дереве, чтобы она отправила её папе.

Оказавшись на улице, я увидела идущую в мою сторону маму. Тепло одетая и в сапогах, она широко и радостно улыбнулась, когда увидела меня.

К нам подбежала госпожа Грибас.

— Быстро! — сказала она. — Скорее всё прячьте. НКВД всех сгоняет подписывать документы.

У меня не было возможности рассказать маме о госпоже Арвидас. Мы спрятали всё в избушке Лысого. Мама обняла меня. Она очень исхудала за последнее время, платье висело на ней, а под поясом платья выступали кости.

— Она отправила наши письма! — радостно прошептала мама.

Я кивнула в надежде, что носовой платок уже прошёл сотни километров и опередил почту.

Не прошло и пяти минут, как энкавэдэшники ворвались в наш дом и заорали, что мы должны пройти в управление. Мы с Йонасом пошли вместе с мамой.

— Как карты рисовались? — спросила она.

— Легко! — ответила я, подумав об украденной ручке, что сейчас лежала в нашем чемодане.

— Я не была уверена, безопасно ли это, — сказала мама. — Но, наверное, я ошибалась.

Она обняла нас.

Вот именно, мы были в безопасности. В безопасности в пасти ада.

— Тадаса сегодня отправили к директору! — рассказал за ужином Йонас. И засунул в свой маленький ротик огромный кусок сардельки.

— За что? — спросила я.

— Потому что он говорил про ад, — с полным ртом ответил Йонас, и по его подбородку потекла юшка.

— Йонас, не разговаривай с полным ртом. И куски поменьше бери! — сделала ему замечание мама.

— Извини, — всё так же сквозь сардельку пробормотал Йонас. — Очень вкусно!

Он дожевал.

Я тоже откусила от сардельки. Она оказалась тёплой, с вкусной солёной корочкой.

— Тадас рассказывал одной девочке, что ад — это самое худшее место, и оттуда никогда не убежишь!

— А почему это Тадас вообще завёл разговор про ад? — спросил папа и потянулся за овощами.

— Потому что его папа сказал, что, когда Сталин войдёт в Литву, мы все там окажемся.

46

— Называется оно Турочак, — рассказывала нам на следующий день мама. — Стоит на холмах. Село небольшое, но там есть почта и даже маленькая школа.

— Школа? — заинтересовалась госпожа Грибас.

Йонас взглянул на меня. Он спрашивал про школу ещё с начала сентября.

— Елена, вам нужно сказать им, что я учительница! — сказала госпожа Грибас. — Детям в лагере необходимо ходить в школу. Нужно здесь сделать что-то типа школы.

— Она письма отправила? — спросил Лысый.

— Да, — ответила мама. — А в качестве обратного адреса указала адрес почты.

— И как мы тогда узнаем, что нам кто-то написал? — спросила госпожа Римас.

— Ну, дальше будем что-то давать тем, кто подписал документы, — скривилась госпожа Грибас. — И они будут проверять, есть ли нам почта, когда будут идти в село.

— Она говорит, что встретила женщину из Латвии, муж которой сидит в тюрьме под Томском, — рассказала мама.

— Ой, Елена, может, там и наши? — Госпожа Римас приложила руку к груди.

— Её муж написал, что проводит время с многими литовскими друзьями, — улыбнулась мама. — Но она говорит, что письма были как-то странно и непонятно написаны, а многие фразы и вовсе зачёркнуты.

— Ну естественно, — подал голос Лысый. — Там ведь цензура. Той латышке нужно осторожно писать. И вам тоже, а не то получите пулю в лоб.

— Вы когда-нибудь уже перестанете? — не удержалась я.

— Это правда. Ваши любовные послания могут их убить. А что о войне слышно? — спросил Лысый.

— Немцы взяли Киев, — сказала мама.

— И что они там делают? — спросил Йонас.

— А что, как ты думаешь, им там делать? Они людей убивают. Это ведь война! — ответил ему Лысый.

— И в Литве тоже? — спросил Йонас.

— Глупенький, неужто ты не знаешь? — ответил Лысый. — Гитлер убивает евреев. А литовцы, быть может, ему в этом помогают.

— Что? — спросила я.

— Что вы хотите этим сказать? Гитлер выгнал Сталина из Литвы, — сказал Йонас.

— Но героем он от этого не стал. Наша страна обречена, или ты не понимаешь? Нам всё равно умирать, хоть в чьих руках мы будем, — говорил Лысый.

— А-ну перестаньте! — закричала госпожа Грибас. — Я этих разговоров не выдерживаю.

— Хватит, господин Сталас, — сказала мама.

— А что Америка, Британия? — спросила госпожа Римас. — Наверное, они нам помогут.

— Пока ничего, — ответила мама. — Но, надеюсь, скоро это произойдёт.

Это были первые новости о Литве за многие месяцы. Мама приободрилась. Несмотря на голод и волдыри на руках, она просто светилась. Ходила чуть ли не вприпрыжку. Надежда подпитывала её, словно кислород. Я думала о папе. Правда ли он где-то в сибирской тюрьме? И вспоминала ту карту, что рисовала для НКВД, а после то, как Сталин с Гитлером делили Европу. Вдруг я подумала: если Гитлер в Литве убивает евреев, то как же там доктор Зельцер?

Возможность переписки дала пищу бесконечным разговорам. Мы узнали, как зовут родственников, знакомых, коллег других людей — всех, кто мог бы написать. Госпожа Грибас была убеждена, что письмо может написать её молодой сосед.

— Нет, не напишет. Он, может, вообще не замечал, что вы там живёте, — сказал как-то Лысый. — Вы ведь не из заметных.

Госпожу Грибас такие слова не порадовали. Мы с Йонасом потом из этого повода посмеялись. Вечером мы лежали на соломе и придумывали забавные сценарии любовного романа госпожи Грибас с её молодым соседом. Мама говорила, чтобы мы перестали, но иногда я слышала, что она тоже втихаря посмеивалась вместе с нами.

Холодало, и энкавэдэшники подгоняли нас всё больше и больше. В какой-то момент они даже увеличили нам пайки, потому что хотели построить ещё один барак, пока не выпадет снег. Документы мы подписывать отказывались. Андрюс и дальше со мной не разговаривал. Мы сажали картошку на весну, хотя никто не хотел верить, что мы пробудем в Сибири до конца холодов.

Советские заставили маму проводить занятия в смешанном классе, где были алтайские и литовские дети. В школу разрешалось ходить лишь тем детям, чьи родители подписали документы. От мамы требовалось преподавать на русском языке, хотя многие дети его ещё плохо понимали. Госпоже Грибас учить детей не разрешили, и её это очень расстраивало. Ей говорили, что позволят помогать моей маме, когда она подпишет бумаги. Госпожа Грибас и дальше отказывалась, но вечерами помогала маме разрабатывать планы уроков.

Я была рада, что мама может работать учительницей под крышей. Йонаса теперь отрядили рубить дрова. Выпал снег, и каждый вечер мой брат возвращался замёрзший и мокрый. Кончики его обледеневших волос просто отламывались. У меня суставы сводило от холода. Я не сомневалась, что кости у меня внутри леденели. Когда я потягивалась, они издавали резкий трескучий звук. Когда мы грелись, в руки, ноги и лицо заходили болезненные зашпоры. С холодами энкавэдэшники становились всё раздражительней. Улюшка тоже. Она требовала платы, стоило ей лишь захотеть. Несколько раз я буквально вырывала свой паёк из её рук.

Йонас платил Улюшке щепками и дровами, которые воровал на работе. К счастью, работая с двумя сибирячками, он сделал себе крепкие ботинки. Русский язык он тоже быстро выучил. Я нарисовала своего братика с серьёзным выражением лица.

Меня отрядили носить на спине по снегу двадцати пяти килограммовые мешки с зерном. Госпожа Римас научила меня отсыпать оттуда понемногу, раздвигая иголкой нитки мешковины, а потом незаметно сдвигая их обратно. Мы быстро учились подбирать объедки. Йонас каждый вечер крадучись ходил рыться в мусоре, который выбрасывали энкавэдэшники. Тараканы и червяки никого уже не пугали. Два движения пальцем — и в рот. Иногда Йонас приносил свёртки с передачами от Андрюса и госпожи Арвидас, которые те подкладывали в мусорку для нас. Но, если не считать редких подарков от Андрюса и его мамы, мы превращались в падальщиков, которые питаются гнилым и грязным.

47

Как и предвидел Лысый, мы могли каждый раз подкупать Ворчливую, чтобы та проверяла для нас почту, когда идёт в село. Два месяца мы за нашу плату не получали ничего. Мы мёрзли по своим лачугам, греясь лишь надеждой на то, что в конце концов заветный конверт придёт и принесёт новости из дома. Температура держалась далеко ниже нуля. Йонас спал возле печки, каждые несколько часов просыпаясь и подбрасывая туда дрова. Пальцы на ногах у меня онемели, а кожа потрескалась.

Госпожа Римас первой получила письмо — в середине ноября, от дальней родственницы. Новость об этом разлетелась по лагерю мгновенно. В её избушку набилось чуть ли не двадцать человек, чтобы послушать информацию из Литвы. Госпожа Римас пошла за своим пайком и ещё не вернулась. Мы ждали. Пришёл Андрюс. Он протиснулся ближе ко мне. Раздал всем из карманов ворованное печенье. Мы старались говорить тихо, но в такой толпе волнение лишь нарастало.

Я развернулась и нечаянно задела локтем Андрюса.

— Прости, — извинилась я.

Он кивнул.

— Ты как? — спросила я.

— Хорошо, — ответил он. В лачугу зашёл Лысый и стал жаловаться на тесноту. Люди потеснились. Меня вдавили в курточку Андрюса.

— Как твоя мама? — спросила я, взглянув на него.

— Хорошо — насколько это вообще возможно, — сказал он.

— Что ты делал в последнее время? — Мой подбородок практически упирался ему в грудь.

— Деревья в лесу рубил. — Он поёрзал, глядя на меня сверху вниз. — А ты?

Я чувствовала макушкой его дыхание.

— Мешки таскала с зерном, — ответила я.

Андрюс кивнул.

Конверт ходил по рукам. Кто-то его целовал. Он пришёл к нам! Андрюс провёл пальцем по литовскому штемпелю и марке.

— А ты писал кому-то? — спросила я у Андрюса.

Он покачал головой.

— Мы ещё не уверены, что это безопасно, — объяснил он.