Диктор повторяет: «Артиллерийский обстрел района продолжается». Я уже не фиксирую взрывов.

Последнее время немцы начали часто применять ночные обстрелы. Но это только один из многочисленных приемов обстрела города. За два с половиной года неустанно, с дьявольской изощренностью изобретают враги способы уничтожения горожан. Они до пятидесяти раз меняли тактику обстрелов. Цель одна: как можно больше убить людей.

Иногда обстрел носит характер бешеного огневого налета – сначала по одному району, затем по другому, потом по третьему и т. д. Иногда до восьмидесяти батарей бьют по всем районам города сразу. Иногда дается сильный залп одновременно из нескольких орудий и затем продолжительный интервал – минут на двадцать – тридцать. Это делается с расчетом, что минут через двадцать тишины укрывшиеся люди вновь выйдут на улицу, и тут-то вновь можно дать по ним новый залп. Обстрелы такого рода ведутся обычно по нескольким районам сразу и длятся иногда, как в начале декабря, до десяти и более часов подряд. Этим летом были обстрелы, длившиеся по двадцать шесть часов подряд.

Враг бьет по городу утром и вечером, учитывая, что в эти часы люди идут на работу или возвращаются с нее.

В это время он бьет главным образом шрапнелью, чтобы убивать людей. Шрапнель применяется также часто по воскресеньям и праздникам, когда люди выходят на улицы отдохнуть.

Но сейчас, когда я пишу, он посылает нам не шрапнель, а тяжелые снаряды. Ведь прежде чем убить спящего человека, нужно ворваться к нему в дом… Ночью немцы бьют главным образом по самым населенным частям города, где больше всего спит людей. Они стреляют по сонным, неодетым даже, по беззащитным. Так «воюют» немцы!

Пленные, как один, показывают: гитлеровцы давно уже утратили надежду взять Ленинград. Они вымещают теперь свой позор под Ленинградом на его гражданах – женщинах, стариках и детях…

Есть у нас мальчик (увы, один из многих) десяти лет, Петя Дьяконов. Во время одного артобстрела ему оторвало обе ручки. Мальчик долго лежал в больнице, его выхаживали врачи, мать приходила к нему так часто, как ей позволяла работа. Мальчик вылечился, пришел домой. Вместо рук у него были два обрубка. Как лелеяла его мать, как старалась скрасить его жизнь – инвалиду Отечественной войны десяти лет. Восьмого декабря мальчик был на улице – мама вела его в кино. Немец начал стрелять по городу. Мальчику оторвало левую ногу, и на глазах его убило мать.

Вот новая «победа» генерал-полковника Линдемана!

Мальчик лежит в больнице. Он рассказывает сухим, деревянным голоском, подробно, бесстрастно. Закончив рассказ, он сказал: «Теперь я остался один» – и отвернулся от людей к стене, не плача.

Иван Карамазов говорил когда-то: «Не хочу я будущей гармонии, если хоть одна слезинка замученного ребенка останется неоправданной». Судите сами, чем же должна оправдать Россия кровь и слезы хотя бы одних ленинградских детей, хотя бы отсутствие слез у десятилетнего инвалида Пети Дьяконова.

Немцы и финны стреляют по Ленинграду только потому, что Ленинград не может быть взят ими, потому, что Ленинград живет. Он живет, я сказала бы, ожесточенно, вопреки всему, – «стиснув зубы, с железной решимостью», как говорили раньше.

Этой осенью, в те же дни, когда на наших домах появилась надпись: «Эта сторона наиболее опасна во время артобстрелов», открылось в Ленинграде художественное училище. Задачи училища – готовить мастеров внутренней отделки домов Ленинграда: специалистов по художественной лепке, окраске, по работе с мрамором и драгоценным деревом. Да, да, мы готовим мастеров украшения ленинградских жилищ! В начале декабря юные ученики разгружали подошедшую к зданию машину. Машина привезла скульптуры и гипс – пособия для занятий. Первым снарядом она была раздроблена в щепу, и из двадцати шести учеников, разгружавших ее, только три остались невредимы. Остальные были или убиты, или ранены. Двое из них, Иосиф Короп и Вася Реутов, лежат рядом, в одной палате. Васе только недавно вынули из груди осколок. Они оба тяжело ранены, но оба надеются вернуться в свое училище, чтобы снова учиться художественной отделке зданий и сразу, как это только можно будет, начать украшать свой город.

Мария Ивановна Егорова шестого декабря шла с мужем по улице. Мария Егорова была на последнем месяце беременности. Внезапно начался огневой налет. Супруги прижались к стене, муж закрыл своим телом жену. Он был убит четвертым снарядом. Жену ранило в руку. Скорая помощь повезла ее прямо в родильный дом. Она рожала в то время, когда ей перевязывали раны, и родила сына. Она назвала его Александром, как звали ее погибшего мужа…

Диктор опять сказал: «Внимание, внимание! Артиллерийский обстрел района продолжается». Один час тридцать минут ночи.

Уже принято восхищаться мужеством ленинградцев… Однако мало кто понимает, что это значит. Многие думают, что это равнодушие к ложащимся рядом снарядам… Одна москвичка сказала мне даже: «Да ведь вы же просто привыкли к обстрелам». Это ерунда! Мы – обыкновенные, живые люди. Ни привыкнуть, ни быть равнодушным к смерти, даже если она грозит тебе ежеминутно два с половиной года подряд, нельзя.

Одна моя знакомая, журналистка Калинина, рассказывала мне: «Однажды я попала под сосредоточенный огонь на Аничковом мосту. Не понимаю, как я осталась жива, – почти все, кто был в эту минуту на мосту, погибли. Я еле перебежала мост и нырнула в подъезд… Теперь, даже в часы абсолютной тишины, мне надо делать над собой страшные усилия для того, чтобы перейти Аничков мост». – «Но ведь вы же можете ходить окольным путем», – возразила я. «Да, но по Аничкову мне ближе… Но как я боюсь его…»

Калинина не только по воспоминанию боится моста – она знает, что ее здесь может в любую минуту убить. Но она идет по нему, делая над собой усилие, и имя этому усилию – мужество.

Воля к жизни, к деятельности сильнее, она не убита, она заставляет нас делать усилия над собой и жить и работать в полную силу в нашем городе.

Нет, под снарядами мы не ходим с гордо поднятой головой – это просто глупо. У нас целая система хождения по улицам во время затяжных обстрелов. Так, пятого декабря, в день, когда обстрел длился одиннадцать часов, совсем по-особому шли люди в городской лекторий. Они двигались по «наименее опасной стороне», прижимаясь к стенам, прячась в подъездах, когда вблизи свистели снаряды, перебегая из подворотни в подворотню, а когда надо – ложась на снег. Никто не стыдился этого, никто никого не осуждал – они шли на лекцию типично фронтовыми перебежками.

…А враг все еще кладет снаряды в наш район. Диктор говорит через равные промежутки времени: «Артиллерийский обстрел района продолжается…»

Я солгала бы, если бы сказала, что мне сейчас страшно. Я солгала бы, если б сказала, что мне безразлично. Нет, какая-то тоска, похожая на чувство глубокого одиночества, сжимает сердце и словно тянет его вниз… Это, наверно, тоска человека в нечеловеческих условиях. Это сильнее и страшнее страха. Минутами хочется лечь прямо на пол, лицом в ладони, и застонать от этой глубокой, тянущей сердце тоски, от боли за тех, кто сейчас погибает… Но я не позволю себе сделать этого – я написала вам об этой ночи, я хочу, чтоб вы знали об этой ночи – двадцатого декабря в Ленинграде, – увы, об одной из сотен…

Мы обязательно будем судить их здесь, в Ленинграде. Мы ведь помним все, где, в какую минуту, куда упал снаряд. Мы найдем тех, кто их посылал сюда…

Третий час ночи. Лягу спать. И все-таки первые несколько минут полежу ничком, лицом в подушку. А диктор говорит: «Артиллерийский обстрел района продолжается…»

20 декабря 1943

Дорогие товарищи!

Сегодня мы будем встречать Новый, 1944 год. Это третья военная новогодняя встреча. Это очень много.

За это время каждый из нас прожил большую, сложную, богатую событиями жизнь. Уже у каждого есть не только общие, но свои, личные, неповторимые военные воспоминания, в том числе воспоминания о прошлых новогодних встречах. Как у всех, есть они и у меня… И вот я вспомнила сегодня, что в сорок первом году, накануне Нового года, я выступала по радио с «Письмами на Каму»… Мне хотелось выразить в этих стихах наше общее настроение, они заканчивались строками: