Если при этом есть еще докучный посетитель, рассказывающий какую-нибудь глупую историю, бедный влюбленный в своем необъяснимом безумии словно нарочно старается растратить редкие мгновения и весь превращается в слух. Час, рисовавшийся ему таким восхитительным, пролетает обжигающей стрелой, а между тем влюбленный с невыразимой горечью замечает всякие мелочи, которые показывают ему, до какой степени он стал чужд любимому существу. Находясь среди равнодушных людей, пришедших в гости, он видит, что только ему одному неизвестны подробности последних дней. Наконец он уходит и, холодно простившись, испытывает ужасное чувство, что увидится с нею только через две недели; без сомнения, он страдал бы меньше, если бы никогда не видел ее. Это напоминает мне герцога Поликастро, проезжавшего два раза в год сто миль, чтобы увидеться на четверть часа, в Лечче, с обожаемой возлюбленной, которую стерег ревнивец; только это еще хуже!

Мы видим, что воля бессильна над любовью; разъяренный на свою возлюбленную и на себя, с каким восторгом ты погрузился бы в равнодушие! Такие встречи хороши лишь тем, что они пополняют сокровищницу кристаллизации.

Жизнь Сальвиати разделялась на двухнедельные периоды, носившие окраску настроения тех вечеров, в которые ему разрешалось видеться с г-жой …; 21 мая, например, он был вне себя от счастья, а 2 июня не хотел возвращаться домой из боязни поддаться искушению пустить себе пулю в лоб.

В тот вечер я пришел к выводу, что романисты очень плохо изображают момент самоубийства. "Я изнемогаю от жажды, — совсем просто сказал Сальвиати, — я должен выпить этот стакан воды". Я не стал его переубеждать и попрощался с ним; он заплакал.

Речи влюбленных полны смятения, и потому неправильно делать слишком поспешные выводы из какой-нибудь отдельной подробности разговора. Их чувство находит истинное выражение лишь в словах, вырывающихся непосредственно; тогда это крик сердца. К тому же можно делать те или иные заключения только из совокупности всего сказанного. Следует помнить, что очень взволнованный человек довольно часто не успевает заметить волнение существа, которое вызывает в нем самом волнение.

Я вижу, как тонко и верно схватывают женщины некоторые подробности, и восхищаюсь этим; минуту спустя они до небес превозносят при мне дурака, до слез умиляются над безвкусным вздором, принимают пустую рисовку за проявление характера и пресерьезно обсуждают ее. Такая глупость мне непонятна. Тут действует, должно быть, какой-то общий закон, который мне неизвестен.

Отдавая все свое внимание какому-нибудь одномукачеству человека и увлекаясь какой-нибудь однойособенностью, они живо чувствуют их и слепы ко всему остальному. Вся нервная энергия их уходит на любование этим качеством, и ее не хватает на то, чтобы замечать другие.

Я видел, как самых даровитых людей представляли очень умным женщинам; решающую роль в первом впечатлении всегда играла крупица предубежденности.

Если мне разрешат привести один случай, близко меня касающийся, я расскажу о милейшем полковнике Л. Б., которого собирались представить г-же Струве из Кенигсберга; это была выдающаяся женщина. Мы задавались вопросом: Farà colpo? (Произведет ли он впечатление?) Стали держать пари. Я подошел к г-же Струве и сказал ей, что полковник носит по два дня свои воротнички: на второй день он выворачивает их наизнанку; она может заметить на его воротничках вертикальные складки… Это была самая очевидная ложь.

Как только я замолчал, доложили об этом очаровательном человеке. Ничтожнейший парижский фат произвел бы большее впечатление. Заметьте, что г-жа Струве была влюблена, что это была порядочная женщина и что между ними не было и не могло быть и речи о легком романе.

Никогда не видел я двух натур, более созданных друг для друга. Г-жу Струве порицали за романичность, и только добродетель, доведенная до романичности, могла привлечь к себе Л. Б. Она привела его под расстрел очень молодым.

Женщинам дана способность удивительно остро чувствовать различия в формах привязанности, неуловимые изменения человеческого сердца, самые тонкие движения самолюбия.

В этой области они обладают каким-то органом, которого у нас нет: посмотрите, как они ухаживают за ранеными.

Но зато они, может быть, не видят того, что относится к области ума, к области нравственных явлений. Мне случалось видеть, как самые интересные женщины пленялись умным человеком (под которым я не разумею себя) и тут же, сразу, почти в тех же выражениях, восхищались величайшими глупцами. Меня это возмущало, как возмущается знаток, когда на его глазах лучшие брильянты принимают за стразы и отдают предпочтение стразам, если они крупнее.

Из этого я сделал вывод, что с женщинами надо дерзать на все. Там, где генерал Лассаль потерпел поражение, усатый капитан, любящий крепкое словцо, может одержать победу [48]. В мужских достоинствах есть, несомненно, целая область, ускользающая от женщин.

Что до меня, я всегда возвращаюсь к физическим законам. У мужчин нервный флюид поглощается мозгом, у женщин — сердцем; вот почему они более чувствительны. Большая работа, обязательная и относящаяся к ремеслу, которым мы занимались всю жизнь, утешает нас, а их не может утешить ничто, кроме развлечения.

Аппиани, который верит в добродетель только в крайних случаях и с которым я пустился сегодня вечером в поиски идей, излагая ему те, которые содержатся в этой главе, ответил мне:

"Душевную энергию, которую с героическим самоотвержением тратила Эпонина на то, чтобы дать мужу возможность жить в подземной пещере и не допустить его до отчаяния, она употребила бы на то, чтобы скрывать от него любовника, если бы они спокойно жили в Риме; сильным душам необходима пища".

Женщина с Мадагаскара, не задумываясь, показывает то, что у нас больше всего прячут, но скорее умрет со стыда, чем покажет свое плечо. Ясно, что стыдливость — на три четверти чувство благоприобретенное. Это, может быть, единственный закон, рожденный цивилизацией, который дает только счастье.

Было замечено, что хищные птицы прячутся, когда пьют; это происходит от того, что им приходится погружать голову в воду и они в это время делаются беззащитными. После наблюдений над тем, что происходит на Отаити [49], я не вижу иного естественного основания для стыдливости.

Любовь — чудо цивилизации. У народов диких или слишком варварских мы находим только физическую любовь, и притом весьма грубую; а стыдливость помогает любви путем воображения: это все равно, что дать ей жизнь.

Маленьким девочкам матери прививают стыдливость очень рано и крайне ревностно; можно подумать, что тут своего рода корпоративный дух: женщины заранее заботятся о счастье будущих любовников своих дочерей.

Для робкой и нежной женщины ничто не должно быть мучительнее сознания, что она позволила себе в присутствии мужчины что-либо такое, за что, по ее мнению, приходится краснеть; я уверен, что женщина, обладающая некоторой гордостью, тысячу раз предпочла бы умереть. Небольшая вольность, принятая любимым существом как проявление нежности, доставляет минуту живейшего удовольствия [50]; если же, судя по его виду, любимое существо порицает эту вольность или хотя бы относится к ней без восторга, от нее остается в душе ужасное сомнение Потому женщине, стоящей выше обычного уровня, во всех отношениях выгодны крайне сдержанные манеры. Игра неравна; с одной стороны, маленькое удовольствие или преимущество, заключающееся в том, что она покажется немного более привлекательной, с другой — опасность жгучего раскаяния и чувство стыда, от которого возлюбленный может даже стать менее дорог. Это слишком дорогая цена за вечер, проведенный весело, легкомысленно и беспечно. Если женщина опасается, что ею была допущена в этом смысле ошибка, самый вид возлюбленного должен стать ей на несколько дней ненавистным. Нельзя надивиться силе привычки, малейшее нарушение которой карается жесточайшим стыдом!