Всего этого благородное сердце не подозревает, и, чтобы поверить этому, надо это испытать, так как, общаясь с друзьями-мужчинами, мы усвоили привычку действовать справедливо и откровенно.

Необходимо помнить, что мы имеем дело с существами, которые, хотя бы и без оснований, могут считать себя низшими по силе характера, или, лучше сказать, могут думать, что их считают низшими.

Разве истинная гордость женщины не должна была бы измеряться силою внушенного ею чувства? Одну из фрейлин супруги Франциска I поддразнивали легкомыслием ее любовника, говоря, что он вовсе не любит ее. Некоторое время спустя этот любовник заболел, после чего вновь появился при дворе немым. Однажды через два года, услышав, что окружающие удивляются тому, что она еще любит его, она сказала ему: "Говорите". И он заговорил.

Мне вспоминается фраза, прочитанная мною в какой-то книге по истории: "Все мужчины потеряли голову; в такие минуты женщины имеют над ними неоспоримое превосходство".

Мужество женщины получает подкрепление,которого нет у мужества ее любовника; ее подстрекает по отношению к нему самолюбие, и ей доставляет такое удовольствие возможность в самый разгар опасности состязаться в твердости с человеком, который часто оскорблял ее, гордясь своим покровительством и своей силой, что и сила этого наслаждения возвышает женщину над каким-либо страхом, составляющим в данную минуту слабость мужчины. Если бы в эту самую минуту мужчина имел такую же поддержку, он тоже возвысился бы над всем, ибо страх вовсе не в опасности, он в нас самих.

Это не значит, что я намерен умалять мужество женщин; я видел, как иной раз они бывают выше в этом отношении, чем самые храбрые мужчины. Нужно только, чтобы они любили кого-нибудь, так как тогда все их чувство сосредоточивается на любимом человеке, и самая грозная прямая личная опасность превращается для них в его присутствии в розу, которую легко сорвать [70].

У женщин, которые не любили, я тоже наблюдал самое холодное, самое удивительное бесстрашие, совершенно чуждое какой-либо нервозности.

Правда, мне приходило в голову, что они так храбры только потому, что не знают, как мучительны бывают раны.

Что же касается нравственного мужества, неизмеримо более высокого, то твердость женщины, борющейся со своей любовью, — самое великолепное из всего, что только существует на свете. Всякие другие проявления мужества кажутся пустяками по сравнению с этой столь противоестественной и столь болезненной борьбой. Может быть, они почерпают силу в привычке к жертвам, навязанной нам стыдливостью.

Несчастье женщин в том, что проявления этого мужества всегда остаются скрытыми и почти не подлежат огласке.

Еще большее несчастье в том, что оно направлено против их счастья: принцессе Клевской следовало ничего не говорить мужу и отдаться герцогу Немурскому.

Может быть, женщин главным образом поддерживает гордое сознание того, что они отлично защищаются, и они воображают, что обладание ими является для любовника вопросом тщеславия. Жалкая и ничтожная мысль! Как будто у страстного человека, ставящего себя с легким сердцем во всякие смешные положения, есть время думать о тщеславии! Так монахи, воображающие, что они провели дьявола, вознаграждают себя гордостью за свои власяницы и умерщвление плоти.

Мне кажется, что если бы принцесса Клевская дожила до старости, до того времени, когда мы судим свою жизнь и когда наслаждения гордости предстают перед нами во всем их ничтожестве, она раскаялась бы. Задним числом ей захотелось бы прожить свою жизнь так, как прожила свою г-жа де Лафайет [71].

Я сейчас перечел сотню страниц этих опытов; мне удалось дать лишь очень скудное представление о настоящей любви, занимающей всю душу, наполняющей ее то самыми радужными, то самыми безотрадными, но всегда высокими образами и делающей ее совершенно нечувствительной ко всему остальному на свете. Я не знаю, как выразить то, что мне столь ясно; никогда еще так не тяготило меня отсутствие таланта. Как сделать ощутимыми для читателя простоту действий и характеров, глубокую серьезность, взгляд, так верно и с таким чистосердечием отражающий оттенок чувства, и в особенности — я опять возвращаюсь к этому — невыразимое безразличие ко всему остальному, кроме любимой женщины? Даили нет,произнесенное любящим существом, полно умилительной глубины,которой нет ни в чем другом, которой не было у этого самого человека в другое время. Сегодня (3 августа), около девяти часов утра, я проехал верхом мимо красивого английского сада маркиза Дзампьери, расположенного на последних отрогах тех увенчанных высокими деревьями холмов, к которым прислонилась Болонья и с которых можно наслаждаться таким великолепным видом на богатую и зеленую Ломбардию, прекраснейшую страну в мире. В лавровой роще сада Дзампьери, возвышающейся над дорогой, по которой я ехал и которая ведет к водопаду Рено у Каза-Леккьо, я увидел графа Дельфанте; он был погружен в глубокую задумчивость и, хотя мы провели вместе вечер и расстались только в два часа ночи, едва ответил на мой поклон. Я осмотрел водопад, перебрался через Рено; наконец, по крайней мере три часа спустя, я снова очутился у рощицы сада Дзампьери и снова увидел его; он стоял в той же самой позе, прислонившись к огромной сосне, которая высится над лавровой рощицей; боюсь, что эту подробность найдут слишком обыденной и ничего не доказывающей: он подошел ко мне со слезами на глазах и попросил меня не делать анекдота из его неподвижности. Я растрогался и предложил ему вернуться, обещав провести с ним остаток дня в деревне. Через два часа он рассказал мне все: это прекрасная душа; но как холодны только что прочитанные вами страницы по сравнению с тем, что он говорил мне!

К тому же ему кажется, что он не любим;я не разделяю его мнения. На прекрасном мраморном лице графини Гиджи, у которой мы провели вечер, нельзя прочесть ничего. Иногда только внезапная и легкая краска, над которой она не властна, выдает волнения ее души, раздираемой женской гордостью и сильным чувством Видно даже, как краснеет ее алебастровая шея и открытая часть плеч, достойных Кановы. У нее хватает искусства скрывать свои мрачные черные глаза от взглядов тех людей, чьей проницательности боится ее женская чувствительность; но я видел сегодня вечером, как внезапная краска залила все ее лицо, когда Дельфанте сказал что-то, чего она не одобрила. Этой надменной душе показалось, что он менее достоин ее.

Но все же, если бы даже я ошибался в своих предположениях о счастье Дельфанте, то, оставив в стороне тщеславие, я считаю, что он счастливее меня, равнодушного человека, находящегося, и на посторонний взгляд и на самом деле, в очень благоприятных условиях для счастья.

Болонья, 3 августа: 1818 года.

Женщины, с их женской гордостью, вымещают досаду, причиняемую им дураками, на умных мужчинах, а досаду, причиняемую прозаическими натурами, действующими с помощью денег и палочных ударов, на благородных душах. Нечего сказать, хороший результат.

Мелочные соображения гордости и светских приличий послужили причиной несчастья некоторых женщин, и родные из гордости поставили их в ужасное положение. Судьба оставила им в утешение нечто гораздо большее, чем все их горести, — счастье страстно любить и быть страстно любимыми; но вот в один прекрасный День они перенимают у своих врагов ту бессмысленную гордость, первыми жертвами которой стали они сами, и все это лишь для того, чтобы убить единственное счастье, которое им осталось, чтобы сделать несчастными и себя и тех, кто их любит. Какая-нибудь подруга, у которой было десять всем известных любовных связей, иногда притом даже одновременных, настойчиво внушает женщине, что, полюбив, она обесчестит себя в глазах общества; а между тем это милое общество, никогда не возвышающееся над низкими мыслями, великодушно разрешает женщине заводить нового любовника ежегодно, утверждая, что таков обычай. И вот душа опечалена странным зрелищем: по совету пошлой шлюхи нежная и в высшей степени чуткая женщина, ангел чистоты, бежит от единственного и безграничного счастья, которое ей осталось, чтобы предстать в одеждах сияющей белизны перед толстым дуралеем-судьей, ослепшим, как известно, сто лет тому назад и кричащим во всю глотку: "Она в трауре!"