— Думаю, молодой леди пора идти, — внезапно объявила Траунсер. — Кажется, я только что слышала шаги в коридоре, но, может быть, мне просто показалось…

— Тебе все время что-то чудится, милая Траунсер, — заметила ее хозяйка с улыбкой. — Твое воображение не доведет тебя до добра. Но все равно вам, пожалуй, лучше идти, — добавила она, похлопав Ким по руке и улыбаясь ей чарующей улыбкой. У нее были огромные серые глаза, когда-то, наверное, потрясающе красивые. — Спасибо, что зашли повидаться со мной сегодня вечером, и приходите как можно раньше завтра утром. Не важно, если я буду еще в постели. Я всегда завтракаю в постели, а встаю около одиннадцати…

— Мисс Ловатт, — позвала Траунсер громким отчаянным шепотом, — я действительно считаю, что сейчас вам лучше уйти…

— Да, да, — отозвалась Ким, — я уже иду!

Она улыбнулась маленькой женщине в кровати, за что была награждена воздушным поцелуем, посланным ей почти прозрачными пальчиками, и присоединилась к служанке у двери. Траунсер осторожно открыла дверь, выглянула в коридор и кивнула.

— Горизонт чист, — объявила она.

Но не успела Ким повернуть за угол, в главный коридор, как поняла, что горизонт отнюдь не был чист. Гидеон Фабер собственной персоной, одетый в темный смокинг, стоял, ожидая ее, и задумчиво курил сигарету.

Ким стало страшно, ужас буквально парализовал ее.

В первый же вечер на новой работе она провинилась, ослушавшись указаний. А ведь он предупреждал ее… Она невольным жестом испуганного ребенка поднесла к губам руку и ждала, когда его гнев обрушится на ее голову.

Но он продолжал смотреть на нее равнодушными серыми глазами, а потом вдруг развернулся и направился по коридору к лестнице. Ким ничего не оставалось делать, кроме как пойти рядом с ним.

— Думаю, вы не откажетесь от стакана шерри перед обедом.

Его голос заставил ее вздрогнуть.

Когда на следующее утро Ким проснулась, вся ее комната была залита солнечным светом.

Служанка, распаковавшая накануне ее вещи, уже отдернула занавески в комнате и с улыбкой указала на поднос с чаем, поставленный у кровати. Ким стряхнула с себя остатки сонливости и ответила девушке благодарной улыбкой.

Это была одна из приятных сторон жизни в Мертон-Холл… Жизни, которую она будет вести ближайшие полгода, если выживет здесь так долго.

Прихлебывая чай, она пыталась вспомнить свой сон. Он был как-то связан с Гидеоном Фабером, который разозлился на нее и счел необходимым выбранить ее за какой-то проступок. И, несмотря на это, пока она леденела под его взглядом, он вынул портсигар и предложил ей сигарету. Она обнаружила, что он тоже может улыбаться, и его улыбка была почти такой же чарующей, как и у его матери, только зубы у него были белые и ровные; но даже когда он улыбался, в нем чувствовалась суровость.

«Мне придется уволить вас, мисс Ловатт, — сказал он ей во сне. — Вы бесполезны… Абсолютно бесполезны!»

Самое странное было то, что он не говорил ничего подобного накануне вечером. Он даже не заикнулся о том, что она ослушалась его, навестив его мать. Она спустилась с ним в гостиную, и он налил ей стакан не очень крепкого шерри, а потом стоял, облокотившись на каминную полку и глядя в пространство. Ким забеспокоилась. Она не представляла себе, как она будет обедать с ним, так как не было ни малейших попыток завязать вежливую беседу и не было никого, кто мог бы нарушить это безмолвие.

Раз или два она уже открывала рот, чтобы извиниться… попытаться что-то объяснить ему. Но слова замирали у нее на губах, а его молчание буквально замораживало ее.

Единственное, что ей остается, подумала она, это принять от него обратный билет. Она напишет ему записку, соберет и принесет рано утром в холл чемодан; если ему так хочется, то нет никакой необходимости общаться с ней и дальше. Ей найдут замену через агентство, а она пошлет записку миссис Фабер, где напишет, что сожалеет о том, что их знакомство было столь кратким. Так все и закончится.

И все же она должна извиниться перед Гидеоном. Он с самого начала расставил все по местам, но она не поняла его до конца. Она оказалась слишком слабой, слишком ненадежной, слишком трусливой даже для того, чтобы защитить себя.

За обедом Фабер не просто удивил ее — он поразил ее до глубины души. Он начал разговаривать с ней обо всем на свете, от новых книг, пьес до собак и деревенской жизни. Между супом и рыбным блюдом он рассказал ей, что у его матери есть мопс по кличке Джессика и что это перекормленное животное с отвратительным характером. После Джессики он перешел на Маккензи, и Ким узнала, что тот был правнуком Бутс и что Гидеон подумывает, не купить ли еще одного кокера, чтобы продолжить линию и составить Маккензи компанию. Ему также нравились лабрадоры и вообще охотничьи собаки, но сам он не стрелял, не охотился.

Ким была удивлена его красноречием, когда он заговорил об охоте на лис. Его красивые пальцы крепко сжимали ножку бокала с вином, и она боялась, что стекло треснет, пока он объяснял, что до того, как его отец купил Мертон-Холл, охотники собирались именно там, но его отец прекратил эти сборища.

— Мой отец был рабочим человеком… он усердно трудился всю свою жизнь, — говорил Гидеон, подчеркивая слова, будто для него они были очень важны. — Он верил, как и я, что все должно быть заработано… ничто не должно достигаться без каких-либо усилий. Только усилия служат оправданием, только после них человек имеет право на развлечения.

Глядя на него, сидящего во главе длинного палисандрового стола, уставленного серебром, цветами — яркими алыми розами, выращенными в оранжерее, — фруктами и хрусталем, Ким казалось, что она слышит что-то очень странное и чуждое, что-то совсем не предназначенное для ее ушей… Ибо, если судить по внешности, мистер Фабер не работал ни единого дня в жизни, а если даже это и не так, то он все равно не имел права на эту роскошь. Не на такую роскошь…

Гидеон посмотрел на нее суровыми, властными серыми глазами.

— Я работаю полный день всю неделю в своем офисе, исключая выходные и такие случаи, как сегодня, когда я ожидал вашего приезда, — сказал он. — Я не бросаю слов на ветер, мисс Ловатт.

— Уверена, что это именно так, — неловко пробормотала она.

— И именно поэтому меня раздражает эта нелепая идея моей матери — написать книгу. Моя мать не работала ни единого дня… Мой отец до такой степени избаловал ее, что вместо женщины, осознающей свои обязанности, она превратилась в трутня в позолоченном улье… в Мертон-Холл, который он купил и завещал ей как свадебный подарок. Не было ни одной ее прихоти, которую он бы не удовлетворял, пока был жив…

— Значит, он был очень сильно привязан к ней, — задумчиво проговорила Ким.

— Да. Но это не оправдывает того, что он сделал с ней… того, что он сделал со всеми нами, с моими братьями и сестрой. Он лишил нас матери, заменив ее на блестящую игрушку!

— Право слово, мистер Фабер! — воскликнула Ким, и ее нежное, бледное лицо вспыхнуло от возмущения. — Я не знаю, понимаете ли вы, что делаете, но миссис Фабер будет моей работодательницей… Я уже виделась с ней, и…

Он подался вперед, и его серые глаза торжествующе сверкнули.

— Да, вы уже виделись с ней — без моего разрешения! — и именно поэтому я хочу, чтобы вы кое-что выслушали! Нет никакого повода возмущаться или презирать меня за то, что я говорю правду, потому что я не думаю, что моя мать в тот короткий промежуток времени, что вы разговаривали, смогла произвести на вас благоприятное впечатление. Она, скорее всего, сидела в кровати, словно живая кукла, а Траунсер переживала, хорошо ли позволять вам идти против моих инструкций… Траунсер стояла на страже на тот случай, если я внезапно появлюсь, результатом чего станет ваше увольнение…

— Да, она слушала, не идете ли вы по коридору, — признала Ким, надеясь, что это признание не вовлечет горничную в беду, и чувствуя себя как бабочка на булавке.