— И все?

— Разумеется, нет. Потом мы будем целоваться под луной, а потом я сорву с тебя одежду, и мы займемся любовью на траве…

— Слава Богу. Наконец-то типичная мужская фантазия. Я уж испугалась…

— У меня еще много разных.

— Хватит! Тут люди.

И они рассмеялись, чокнулись бокалами с белым вином и продолжили легкий, ничего не значащий разговор, и Морин смеялась, как не смеялась уже тысячу лет, а Дон смотрел в ее сияющие зеленые глаза и радовался ее радости так, как никогда в жизни…

Тонкий голосок здравого смысла настойчиво зудел в ушах Морин. Не верь, не верь синеглазому искусителю. У него дьяволы в глазах, у него слишком сильные руки, у него голос, в котором так легко утонуть, запутаться, раствориться, потеряться, погибнуть, и ты этого даже не заметишь, потому что погибать тебе будет приятно…

Морин отмахнулась от здравого смысла. Все она знает, надоело! Девять лет здравого смысла уберегли ее от страшных разочарований, но не принесли и грамма радости, а этот О'Брайен — с ним она пьет белое вино и смеется. Имеет право.

Дон обошел вокруг своего будущего дома. Фундамент уже схватился. Ройная серая лента, незыблемый квадрат посреди зеленой лужайки. Скоро она скроется под бревнами. Потом доски на обшивку. Потом стройные стропила. Высокая крыша. Большие окна на восток и на запад. Широкая веранда. Запах древесины и солнца. Словно и нет неподалеку огромного и шумного муравейника по имени Буэнос-Айрес.

Хорошее место он выбрал. Холмы, зелень, много деревьев.

Как давно ему хотелось жить в доме. Настоящем доме, своем доме.

И тут же перед ним возник четкий и чистый образ Морин Аттертон. Дон вспомнил ее стоящей на кухне, сегодня утром. Тоненькая, стройная, маленькая женщина, усталые глаза-изумруды, прямые черные волосы. Хорошо ли ей живется в этих жарких краях, маленькой кельтской волшебнице с тонкими пальцами?

Дон слегка поежился, вспомнив, как странно отреагировало сегодня утром его тело на Морин. Словно его обдали кипятком. Нет, это было не больно, но очень жарко. А потом кровь вскипела фонтаном серебряных пузырьков, и сердце ухнуло куда-то вниз, а руки непроизвольно сжались на ни в чем не повинном косяке двери.

Он был уверен, что уже не может такого испытывать. Дело не в потенции, не в отсутствии влечения, просто…

Просто нет больше Вероники на земле.

Все, забудь. Вернее, не вспоминай. К октябрю надо закончить дом. По-любому, потому что надо уезжать. Новые джунгли, а может быть, новые пустыни, новые люди, новые временные жилища, новые трудности, но теперь будет легче, потому что здесь, на чужой земле, ставшей его родиной, будет ждать дом. Его дом. Дом, в котором должна быть хозяйка. Женщина, которая выйдет утром на крыльцо, и ветерок подхватит спутанные во время сна волосы, и она улыбнется ему, а он поцелует ее в теплую щеку и уйдет со спокойным сердцем, ибо она будет ждать его вечером, и все будет так, как и должно быть, так, как и было тысячи лет, когда мужчины уходили на труд и на бой, а женщины ждали и любили…

Что творится с тобой, О'Брайен? О чем ты думаешь, несчастный человек? Никто не ждет тебя, никто и не будет ждать, потому что ты больше не допустишь в свое сердце любовь. Твоя любовь похоронена в каменистой земле, и простой белый крест — это крест на твоей жизни, Дон О'Брайен.

Нет больше Вероники на земле.

Морин проснулась словно от толчка и мрачно уставилась на светящийся циферблат будильника. Два пятнадцать. Логически необъяснимо, но уже какую ночь она просыпалась вот так, резко, словно выстрелили над ухом. Тревога, непонятная тревога поселилась в сердце.

Работа — что будет с этой самой работой? Где взять деньги? Как помочь деду Джону, но одновременно суметь устроиться самой? Как вырастить Джеки? Он становится все взрослее, светлый ангел, маленький серьезный мальчик с лукавой улыбкой грустного эльфа. Как она скучает без него! Как будто год не виделись. Да знает она, что ему сейчас хорошо и весело, знает — и все же скучает, потому что без него так пусто и тихо, так невыносимо тревожно, и в голову лезут самые бестолковые, самые противные и страшные мысли. Не случилось ли с ним что-нибудь? Его двоюродный брат слишком отчаянный, слишком шустрый, вдруг они с Джеки куда-нибудь забрались, откуда-нибудь свалились, играли со спичками, полезли в канализационный люк…

Идиотка! Откуда в горах Шотландии канализационные люки!

Да, но зато в горах Шотландии полно гор! Что, если они удрали от бдительного присмотра Келли и пошли в горы без взрослых?

Все. Заткнись. Доктор Партеньо обречен на встречу с Морин Аттертон, но не сейчас, потому что два часа ночи, следовательно — заткнись, найди тапочки и пойди выпей молока. Чаю. Текилы, валерьянки, цианистого калия!

Она остановила свой выбор на чае и поставила воду, а пока ждала, ела апельсин. Удивительно, до чего же душистые здесь апельсины. И сочные. Оранжевый сок побежал по подбородку, и Морин улыбнулась, приходя в себя. Все хорошо. Все нормально, а будет еще лучше. Теперь она реагировала на окружающий мир. Странно, откуда музыка?

Морин подошла к двери в холл и прислушалась. Музыка доносилась из кабинета Фила, временно оккупированного Доном.

Морин заварила чай прямо в кружке. И, пока он настаивался, отправилась на разведку.

Дон сидел спиной к двери и говорил по телефону, причем одновременно по-английски и по-испански. То есть по очереди, разумеется, но в бешеном темпе. При виде этих широких плеч сердце Морин сжалось, дыхание перехватило, но она заставила себя не думать о такой странной реакции.

Видимо, он почувствовал, что она в комнате, потому что Морин стояла очень тихо, почти не дыша, да и музыка — танго, будь оно проклято! — играла довольно громко. Дон развернулся к ней лицом и закончил разговор по-английски.

— Я тебе перезвоню, как только прочитаю весь текст. Возможно, часа через два. Все, пока.

Я тебя разбудил, Морин?

— Нет, что ты. На втором этаже ничего не слышно. Я тебя услышала в кухне. Чай заваривала. Почему ты не спишь в такой час?

— Работаю.

— В полтретьего ночи?

— В Гонконге полдень.

— А… понятно. М-да…

— Ну, а почему не спишь ты, чернокудрая дева с очами цвета травы и сердцем тверже клинка?

— Проснулась и впала в бессонницу. Решила выпить чаю. Говорят, помогает, хотя я и не верю.

Факс перестал жужжать, и в комнате безраздельно воцарилась музыка. Некоторое время молчали оба, молчали и слушали. Окна в кабинете были широко распахнуты, и аромат цветов был почти физически осязаем, ночь сгущалась и клубилась вокруг них, электризуя воздух, заставляя трепетать тела, туманя рассудок. Эти ощущения были так сильны и вызывающе чувственны, что Морин в панике попыталась стряхнуть ночные чары.

— Я пойду, пожалуй.

— Это необязательно.

Почему ноги приросли к полу? Почему сердце бьется все сильнее? Почему она не может отвести взгляд от этих сине-серых, насмешливых и ласковых глаз? Почему то и дело смотрит на улыбающиеся губы?

Дон неожиданно легко и стремительно поднялся с кресла и подошел к ней. Он был огромным, широкоплечим, высоким, но дело не в этом. Дело в том, что от него исходила мощнейшая волна чувственности, и Морин не могла с ней бороться. Она замерла, словно маленькая птичка перед коршуном, чувствуя, как неясная сила все плотнее сгущается вокруг них обоих…

— Ты пахнешь апельсинами…

И Дон поцеловал ее по-настоящему. Могучие руки бережно и нежно подхватили Морин, и она чуть не расплакалась от облегчения. Больше не надо прятаться, больше не надо отводить глаз… Господи, как же легко и хорошо в этих руках, как она этого хотела, как хочет сейчас!

Ты только не отпускай меня, слышишь? Ты только не размыкай рук.

И так просто все сейчас для Морин Аттертон, так понятно и естественно. Замереть в его руках, ответить на поцелуй, а потом ответить еще раз и еще тысячу, закончить эту ночь в его постели и в его объятиях, заняться с ним любовью и плакать, но уже не от усталости, а от счастья…