Я получила письмо от мисс Миллисент Уолдрон в последний день занятий в школе. Это был день прощального вечера в женском колледже сестер Барнс, и они, владелицы и руководители учебного заведения, на сей раз наконец поддались веянию времени и разрешили подавать девушкам спиртное. Я выпила два мартини. К тому моменту, когда я добралась домой, винные пары улетучились, но голова разламывалась от боли и настроение было отвратительное.

А вроде все должно было быть наоборот. Мне полагалось испытывать приятное возбуждение. Ведь кончился семестр, и начался мой отпуск, и я на целое лето собираюсь во Францию, чтобы писать этюды. Но, похоже, мне показалось важнее окончание, а не начало. Вот еще один год прошел, и ничего не произошло. Я стала на год старше, мне пошел двадцать седьмой, мне, Керри Белдинг, преподавательнице живописи, вроде бы художнице, высокой, скорее худощавой, с прямыми темными волосами, карими глазами, не влюбленной ни в кого, да и в меня никто не был влюблен. У меня нередко возникало чувство, будто я все время нахожусь в состоянии ожидания: ожидания перелома в моей живописи, когда я сделаю гигантский шаг от простой опытности к глубине картин; ожидания, что в один прекрасный день я почувствую себя страстно влюбленной. А может быть, эти две вещи тесно связаны между собой, чего-то не хватает мне самой, и никто не придет ко мне на помощь, и я должна достичь всего этого сама.

Итак, я отперла дверь и вошла к себе. Я жила в нижнем Манхэттене, на верхнем этаже старого здания, переоборудованного под жилье. Мне приходилось платить за лишнее, не нужное мне жилое пространство, но я не люблю тесноты. На улицу выходили большие окна, от пола до потолка. Их закрывали парусиновые занавеси. Я опускала их только на ночь. На покрашенном темной краской полу лежали соломенные маты. Матрац на возвышении, где я спала, покрывался на день хлопчатобумажным покрывалом с ярким индейским орнаментом. У меня был стол и два плетеных стула с веранды из имения моих родителей в Дорсете, штат Вермонт. Я забрала их себе, когда моя мать продала наш дом и уехала на запад со своим новым мужем. Квартиру украшали мои яркие картины, развешанные по стенам и расставленные вдоль них. Временами мне казалось, что квартира, строгая и аскетичная, похожа на мою жизнь, а в картинах, которые вышли из-под моей кисти, будто бы скрывается сама Керри Белдинг, только и ждущая случая, чтобы проявить себя. Все, что я до сих пор делала, было только предварительной подготовкой, перемена могла наступить в любой момент, и я была к ней готова; почему же это ожидание длится так долго?!

Как-то неожиданно для меня самой эти мысли вместе с остатками мартини подействовали на меня раздражающе и заставили скинуть туфли и с силой отшвырнуть их ногами. Одна из них угодила в стену, отделяющую мою половину мансарды от другой, которую занимал Питер Виленц. Питер Виленц был из Небраски, у него была не то польская, не то чешская фамилия и нежное сердце, и он очень переживал, что я одинока. Иногда кто-нибудь из нас стучал в стену, он приходил ко мне или я шла к нему, и мы пили кофе или вино. Он принял удар туфли о стену за сигнал, потому что тут же, приведя меня в смятение, показался в дверях.

Он улыбнулся мне. Это был мускулистый лысеющий мужчина с веселыми глазами.

— У вас все в порядке, Керри? — Его голос звучал очень трезво, что всегда замечаешь, если сам немного выпил.

— Думаю, что да, — с сомнением ответила я.

— Я пришел сказать вам, что приготовил то самое тушеное мясо по-гречески — вы когда-то говорили, что любите его. И еще у меня есть бутылка вина. Почему бы нам не отпраздновать начало вашего отпуска. — Он поколебался и добавил: — Мы могли бы сходить куда-нибудь пообедать, если хотите.

Я понимала, что сходить с Питером пообедать означало бы нечто большее, чем празднование начала отпуска, и покачала головой:

— Мне не хочется есть. Думаю, что самое лучшее для меня — это завалиться в постель и спать до самого отлета самолета, то есть до следующей недели.

— Вам нужна компания? — спросил он, сразу став серьезным.

— Это ни к чему, Питер. Я действительно хочу спать.

Я и раньше чувствовала, что он не прочь заняться со мной любовью. Только я не понимаю почему: у него было столько красивых девушек; я иногда видела их входящими к нему в комнату. Он был фотографом, и я предполагала, что он знакомился с ними на работе. Может быть, он хотел заняться со мной любовью из доброты? Может, думал, что любовь — это то, в чем я нуждалась, и хотел пробудить к жизни засыхающее дерево? Нет, все это было отвратительно. Я вовсе не мертвое дерево и просто запаздываю с цветением или не знаю, для кого расцвести.

Я выпустила Питера и заперла дверь. Разделась и скользнула между простынями. Был июнь, солнце садилось, мне стало жарко, и вскоре я сбросила с себя простыню. Мои мысли разбегались. Не скомпрометировала ли я себя чем-либо на вечере? Очевидно, нет, Керри Белдинг, которая может, в отличие от других, вести себя как ей заблагорассудится, на этот раз была вполне дисциплинированна. И перед самым концом приема одна из сестер Барнс поцеловала меня в щеку и сказала:

— Отдохните хорошенько летом, рады будем увидеть вас в сентябре.

Она не сказала бы так, если бы я повела себя вызывающе. Колледж Барнс — это безукоризненная школа для безукоризненных девушек. Там было не более обычного курящих девушек, изредка кто-то из них попадался на таблетках или даже на героине, иногда одна из них беременела, и ее исключали. В целом же факультет был просто безупречен.

Работу здесь я получила благодаря мисс Миллисент Уолдрон, одной из попечительниц колледжа. Она часто проводила лето в Дорсете, где вырос мой отец. Когда я закончила Беннингтон, мне надо было найти место учителя живописи, и отец спросил у меня, не буду ли я возражать, если он напишет мисс Уолдрон. К нашему удивлению, она ответила и устроила мне встречу с сестрами Барнс.

Меня взяли на работу, хотя я ни разу даже не видела мисс Уолдрон. А мне очень хотелось, чтобы она купила мои картины. Тогда я могла бы прожить лето за границей с большими удобствами. Я также хотела бы, чтобы бюро попечителей выдало нам какое-то пособие. Тогда бы я смогла остаться в Париже чуть подольше. Потом мне подумалось, а вдруг я полюблю Питера настолько, что позволю ему разделить со мною постель. Так хочется, чтобы меня любили… Я вспомнила наш дом в Дорсете, когда была девочкой и мой отец был жив, а мать еще не вышла второй раз замуж. Как отец приходил из школы зимой и отряхивал снег с галош, топая по деревянным доскам так сильно, что содрогался весь дом. Я вспомнила Анри Бенуа, которого я полюбила в средней школе, и Дика Майдмена в университете Вермонт, где я училась в колледже Беннингтон, — это был единственный парень, с которым я занималась любовью. Горячие слезы потекли из-под моих закрытых век; думаю, что это было влияние мартини. Я не холодна по своей природе; возможно, непомерно разборчива, но внутренний голос должен был подсказать, какой мужчина мне нужен, а этого все не случалось, даже с этим Диком Майдменом…

Как-то незаметно я заснула, а проснулась, когда уже настала ночь. Городские огни освещали мансарду. Голова моя была свежа, и мне захотелось есть. Я натянула легкие брюки и рубашку, отыскала в холодильнике женевские сосиски, помидоры и молоко. Проходя мимо двери с сандвичем в руках, я заметила у своих ног на полу конверт.

Кто-то, может быть Питер, увидел его в моем ящике и засунул под дверь. Конверт был из веленевой бумаги, и я подумала, что это приглашение на бракосочетание. Прежде чем вскрыть его, я доела сандвич, допила молоко и вытерла руки. Могла ли я думать, что содержимое конверта перевернет всю мою жизнь?

Я увидела тисненые буквы: «Миллисент Уолдрон» — и адрес на Мэдисон-авеню. Мисс Уолдрон! Ей понравились картины, и она собирается купить их! Это триста долларов, лихорадочно подумала я. На три сотни долларов я смогу питаться целое лето. Трясущимися руками я открыла конверт.