На Невском кипела жизнь. С дикими возгласами: «Поди! Поди!» – неслись по улице среди безлиственных деревьев, посаженных вдоль тротуаров, нарядные сани и кареты цугом. Многочисленные толпы гуляющих медленно двигались от самого адмиралтейства до Гостиного двора и обратно.

Был один из тех ясных полу весенних дней, которыми иногда так прекрасна северная столица в конце февраля и начале марта. Снег еще не сошел, но в воздухе уже веет теплое дыхание весны. Толпа имела праздничный вид. В длинных пальто с собольими и лисьими воротниками и огромными муфтами в руках шли дамы, сопровождаемые ливрейными лакеями; с лорнетами, в высоких цилиндрах, в узких пальто, с разрезом сзади, перехваченных в талии, гуляли модные франты; изредка мелькали из‑под небрежно накинутых шинелей цветные мундиры офицеров.

Особенно много народа толпилось у Гостиного двора. Модные магазины, носившие прежде названия: «M‑me Justine de Paris», «Modes de Paris» и проч., теперь красовались под вывесками» московских» и»русских» магазинов. Эти магазины походили на осажденные крепости, до такой степени рвались в их двери целой толпой дамы, при помощи ливрейных лакеев, прокладывавших им путь. Стоял невообразимый гомон.

Среди нарядных экипажей странное впечатление производила простая пароконная почтовая бричка с сидевшим в ней офицером. Офицер сидел, плотно закутавшись в меховой плащ, надвинув на глаза треуголку. На него обращали внимание.

– Не из армии ли? Курьер? – слышались случайно брошенные фразы, но его сейчас же забывали.

А офицер сосредоточенно и пытливо смотрел вокруг, и в душе его было смутно и тяжко.

Он только что совершил далекий и трудный путь среди опустошенной России.

Он видел одну пустыню вместо цветущего края, видел тысячи неубранных трупов, валяющихся по дороге и заражающих воздух своим гниением. Видел сожженные деревни, крестьян, превратившихся в бродяг, живущих целыми семьями в лесах, под открытым небом, видел развалины барских усадеб, и смерть, и голод… Только что прошел страшный двенадцатый год, оставя за собой следы ужаса и гибели, и вот здесь, в столице, все по – прежнему, как будто ничего не случилось, как будто русская истощенная армия не преследует еще врага и не предстоит новой, быть может, ужаснейшей войны… И новые жертвы, и новые опасности для родины…

– Скорей! – нервно сказал он ямщику, плотнее закутываясь в свой плащ.

На его молодом лице с резкими чертами появилось выражение страдания, и он ниже опустил голову.

Ямщик хлестнул убогих лошадей. Они прибавили ходу. Бричка миновала Невский проспект и свернула на набережную.

– Стой, здесь, – проговорил офицер, указывая на темный особняк.

У дверей подъезда стоял швейцар в ливрее, с огромной булавой в руках. Он с некоторым пренебрежением смотрел на молодого офицера, приехавшего в таком убогом экипаже.

Офицер расплатился с ямщиком, должно быть, очень щедро, судя по поклонам и благодарностям ямщика, и направился к подъезду.

Решительное выражение его лица, уверенная походка и властный взгляд заставили швейцара почтительно распахнуть тяжелую, мореного дуба дверь и снять шапку с галунами.

– Князь у себя? – резко спросил молодой офицер, сбрасывая на руки швейцара свой плащ.

– Так точно, – ответил швейцар, – их сиятельство у себя.

На молодом офицере была форма гвардейского кавалерийского полка – красный короткий мундир, срезанный у пояса, шарф, завязанный бантом, лосины и ботфорты с золоченными шпорами. На поясной золотой портупее висела большая, с широким эфесом сабля. – На одно мгновение молодой человек остановился перед большим венецианским зеркалом в раме темного серебра, поправил кок и височки. Зеркало отразило холодное, красивое лицо с правильными чертами, плотно сжатыми, чуть полными губами и большими серыми глазами, оттененными черными бровями и ресницами.

На красном мундире белел крестик.

Лакей в белых чулках, красных туфлях и ливрее с княжескими гербами встретил молодого офицера на площадке лестницы, уставленной цветами и украшенной статуей императрицы Екатерины во весь рост, со скипетром в руке и бюстами императоров Павла и Александра.

– Доложи князю, – коротко произнес молодой офицер: – князь Бахтеев.

На лице лакея промелькнуло выражение почтительного удивления. Он низко поклонился и произнес:

– Прошу ваше сиятельство следовать за мною.

Бахтеев прошел в большую приемную залу, там стоял другой лакей, которому первый что‑то сказал. Лакей с почтительным поклоном удалился.

Князь Бахтеев подошел к окну. Прямо перед его глазами была Нева, еще скованная льдом. По набережной гуляла праздничная толпа, неслись экипажи – обычная картина холодного, равнодушного Петербурга…

«А Москва в развалинах», – думал Бахтеев. И ему невольно рисовался полуразрушенный Кремль, дымящиеся развалины; гниющие трупы, опустелые и ограбленные храмы – все, что он видел, что пережил и перечувствовал за эти восемь месяцев.

Восемь месяцев! Только! А кажется, что прошло столетие!

Суровее сдвинулись черные брови.

– Его сиятельство просит вас, – раздался за ним голос.

Офицер очнулся от своих мыслей, круто повернулся и через анфиладу роскошно убранных комнат последовал за лакеем.

Двери кабинета распахнулись. Два лакея стояли по бокам, почтительно склонив головы, и князь Бахтеев переступил порог.

За большим столом сидел старик в темно – синем бархатном халате, с открытой шеей.

Это был князь Никита Арсеньевич Бахтеев; его голова поражала своей благородной красотой. Большая, увенчанная седыми кудрями, с широким лбом, орлиным носом и зоркими, яркими глазами под непоседевшими бровями. Что то львиное виделось в этой голове.

Молодой офицер быстро шагнул вперед и произнес:

– Это я, дядя.

Легкая улыбка скользнула по губам старика.

– Левон! – воскликнул он, приподнимаясь. – Наконец‑то! Ну, иди, иди, дай обнять тебя. Так ты еще жив? – говорил старик, пока молодой человек обходил стол. – Скажи, пожалуйста, – продолжал он, обнимая племянника, – так ты воскрес из мертвых? А мы думали, что ты уже отправился к праотцам. – В легком, насмешливом тоне старика слышалось истинное чувство. – Ну, садись, Левон, и рассказывай. Ведь больше месяца, как я получил от тебя из имения последнее известие, а до той поры считал тебя погибшим, да и потом, ожидая твоего приезда столько времени, уже начал думать, что тебя и в живых нет. Уж собирался посылать к тебе.

Левон, или, вернее сказать, Лев Кириллович, опустился на стул рядом с креслом дяди и сказал:

– Вы правы, дядюшка, я воскрес из мертвых…

– Да постой, постой, – перебил его старик, – ведь я твой опекун и хотя потерял надежду когда‑либо увидеть тебя вновь, все же твое состояние соблюл. Ведь тебе уже исполнился двадцать один год.

Лев Кириллович нетерпеливо передернул плечами:

– Потом, дядя…

– Ну, как знаешь, Левон, – равнодушно ответил князь. – Все в порядке. Ну, говори же о себе.

– Мой рассказ короток, дядя, – начал молодой человек, – таких, как я, «без вести пропавших», тысячи. Мы давно расстались с вами.

– Да, – отозвался старый князь, – с тех пор, как ты поехал в Вильну с государем, чуть что не накануне вторжения нашего Атиллы, я не видел тебя, хотя слышал о тебе. После Бородина Михаил Ларионыч писал мне о тебе, о твоих подвигах, – с ласковой усмешкой закончил старик, – ведь я тоже интересовался тобой.

– Все это вздор, – ответил, тряхнув головой, Левон, – я был не хуже и не лучше других. Мы все исполнили свой долг.

Старик кивнул головой.

– От князя Бахтеева, – серьезно сказал он, – иного нельзя и ждать.

– Ну, так вот, – продолажал молодой князь, – все шло хорошо. Не повезло под Красным, пятого ноября. Там я был ранен. В бедро и грудь. Спервоначала думали, что я убит, и бросили меня. Потом в реляции поместили, что убит. Потом подобрали меня. Мытарили, мытарили, то в подвижном лазарете, то задумали в Вязьму отправить, а тут мои ополченцы забрали меня, да и свезли в могилевскую вотчину… Там и валялся… Не знаю, как выжил. Дом у нас уцелел, а кругом разруха полная. Без памяти валялся. Как немного пришел в себя, тотчас вам о себе написал.