— Григорий Васильевич! ты что же меня не проздравишь, а? — спросил он, хлопнув Зуева по плечу.

В ту минуту эти два воротила стояли почти посреди комнаты, у всех на виду. Яркий солнечный луч, полосой пробивавшийся в окно, озарял их золотистым светом, словно окружая каким-то блестящим ореолом. Из-за серой трактирной пыли, волновавшейся в полосах солнечного света, видны были посетители, сидевшие у столиков там и сям, за большими чайниками и за бутылками пива, и с напряженным любопытством посматривавшие на двух чудо-богатырей, сошедшихся друг с другом лицом к лицу… На грязно-сером фоне стен ярко выдавались красные кумачные занавески у окон, на то время отдернутые, бутылки с разноцветной влагой, украшавшие за прилавком всю стену от пола до потолка и, наконец, посреди табачного дыма и пыли, кружившейся в полосах солнечного света — два наши хищника…

— С чем же проздравлять тебя? Что за праздник? — переспросил Зуев как бы в недоумении.

— А мельницу-то надо ведь спрыснуть, как ты думаешь, а? — вполголоса продолжал Ермил Иванович.

— Да… мельницу-то! — совершенно равнодушно проговорил Зуев. — Ну, что же! Спрыснем!.. Угощай!

— Шинпанского! — зычным голосом крикнул Ермил Иванович.

Пробка хлопнула, два стакана налил половой — приятели наши чокнулись, выпили и, по привычке, сплюнули в сторону.

— А я, Григорий Васильевич, не то чтобы против тебя… — вполголоса и несвязно примирительным тоном заговорил Ермил Иванович. — Вот как перед богом!.. Сам знаешь: дело наше такое… Гм… Потом же я слышал, что будто бы ты хотел уж отступаться от мельницы… Правда?

— Точно! Было дело… — не моргнув глазом, спокойно, с легкой усмешкой ответил Зуев.

Ермил Иванович лгал самым нахальным образом: ничего подобного он не слыхал. Григорий Васильевич почему-то счел нужным поддержать эту ложь.

— А я, признаться, думал: ты станешь серчать на меня… — продолжал Большухин.

— Что ж серчать… Я уж этой мельницей попользовался достаточно… А теперь ты… — смиренно отозвался Зуев, потупляя глазки. Вдруг он оживился: — Ох ты, старый плутяга! Ловко же ты обошел меня с этой мельницей… Ловко! — громко проговорил Зуев, по-приятельски хлопая по брюху Ермила Ивановича. — Да я ничего… Бог с тобой!..

Большухин взялся за шапку.

— Нет, уж ты постой, Ермил Иванович… — дружески остановил его за руку Зуев. — Я ведь тебя проздравил, так уж и ты проздравь меня.

— С чем? — быстро спросил Ермил, пристально посмотрев на своего побежденного соперника.

— Новое заведение открываю…

— Ну, что ж! Доброе дело, доброе дело… — проговорил Большухин.

— Еще бутылочку! — крикнул Зуев, полуоборачиваясь к прилавку.

Опять пробка — хлоп, и опять наши вороны, со стаканами шипучего вина в руках, очутились лицом к лицу… Но Григорий Васильевич, худощавый, смуглый, с черными волосами, с темными проницательными глазами и с тонким, вострым носом — гораздо более походил на хищника, нежели наш тучный, мягкий и рыхлый Ермил Иванович.

— Ну, сказывай: с чем же проздравлять? — спросил Большухин.

— А я, видишь, Ермил Иванович, под станцией клочок землицы купил… — пояснил Зуев с расстановкой. — Может быть, слышал?

Большухин молча кивнул ему головой.

— Вот и хочу я, друг, нынешней весной выстроить тут паровую мельницу… —с невозмутимым спокойствием проговорил Зуев.

Большухин пошатнулся, точно его кто-нибудь по башке хватил.

Зуев перехитрил, разорил его… Все хитрости обрушились на его же голову. Что он теперь будет делать с водяной мельницей, когда под боком у него заведут мельницу паровую?.. А хутор уж продан, мельница заарендована, условие написано и неустойка большая. Он не выговорил в условии, чтобы станичники не допускали устройства другой мельницы. Станичники продали его… «Нашла коса на камень». Все это с быстротой молнии мелькнуло в голове Большухина и поразило его страшно. В порыве ярости и отчаяния он хотел было крикнуть «караул!», хотел размозжить голову сопернику, с злой успешной смотревшему теперь на него своими темными разбойничьими глазами.

Большухин тяжело дышал… Его широко раскрытые глаза безмысленно блуждали по сторонам, лицо побагровело… Стакан с шампанским выскользнул из его дрожащей руки, и Ермил Иванович тяжело грохнулся на пол…

Его хватил «кондрашка»…

На первый раз с ним отводились кое-как. Но уж прежнего Ермила Ивановича Большухина не стало. Язык его заплетался, правой рукой он почти не владел, ходил, как расслабленный.

Вот и неверна оказалась поговорка, что будто «ворон ворону глаз не выклюет». Однако ж выклевал…

(Впервые — Наблюдатель, 1886, № 1.)

Родился в небогатой дворянской семье в городе Великий Устюг Вологодской губернии. Детские годы прошли в глухом уездном городке Никольске в общении с простым народом и политическими ссыльными. По окончании Вологодской гимназии поступил на юридический факультет Петербургского университета, но через полтора года прекратил учебу из-за тяжелого материального положения семьи. С 1865 г. живет скитальческой жизнью: ночлежные дома, грязные петербургские углы, мелкая поденная работа, случайные уроки. Покинув Петербург, странствует по Воронежской, Новгородской, Петербургской, Тверской, Вологодской и Пензенской губерниям, живет в курных избах и вместе с бедняками работает на кулаков.

В 1872 г. по поручению редакции журнала «Дело» совершает поездку по деревням Тверской губернии для изучения сельских кузнечных промыслов. По возвращении работает над лучшим своим произведением «Хроника села Смурина», опубликованном в журнале «Отечественные записки» (1874). Герой романа — крестьянин нового типа, человек с пробуждающимся классовым самосознанием, стремящийся изменить окружающую жизнь. Писатель народнических убеждений с тревогой и грустью наблюдает расшатывание общинных традиций, классовое расслоение деревенского мира, но в то же время чувствует неистребимость нравственных порывов к добру и справедливости в народной душе.

В эти годы Засодимский становится сельским учителем, обнаруживая незаурядный педагогический талант, пробуждая любовь к просвещению в крестьянах деревни Меглецы. Для взрослых он организует специальную вечернюю школу. На деревенских сходках учитель становится добрым советчиком и неизменным ходатаем по всякого рода крестьянским делам. Но такой человек неугоден местному начальству и сельским богатеям: его высылают из деревни. В романах «Кто во что горазд» (1878) и «Степные тайны» (1880) ставятся коренные проблемы крестьянского бытия, с которыми столкнулся Засодимский в годы своей учительской практики.

В 1883–1884 гг. он публикует в двух томах «Задушевные рассказы» — своего рода «летописи» пореформенной жизни русского мужика. В романе «По градам и весям» (1885) сельский землемер, народник Верюгин, разочарованный неудачами «хождения в народ», обращает внимание на Петербург, «где дымятся фабричные трубы и где толпы закоптелых рабочих встречаются на улице».

В 90-е гг. Засодимский увлекся теорией Л. Н. Толстого о нравственном самоусовершенствовании, отголоски этого увлечения чувствуются в романе «Грех» (1893). В последние годы жизни писатель работал над рассказами для детей и теоретико-политическим трактатом «Деспотизм, его принципы, применение и борьба с деспотизмом».

Текст печатается по изданию: Засодимский П. Собр. соч.: В 2-х т. Спб., 1895.