— Ничего! — старался я поправиться. — Только напрасно ты это сделала… Попусту беспокоишься…

— Отчего ж мне было не написать ей? Ведь ты же говорил, что она уже давно знакома со мной… и так хорошо относится… — как бы оправдываясь, говорила Лена.

«Заварила кашу! Глупая, глупая! — подумал я про себя. Разве худо ей жилось в мире «красных вымыслов»?.. Чего ей было еще надо?» Впрочем, если обману моему и суждено теперь раскрыться, то не беда. Мне только было нужно, чтобы Леночка успокоилась, нужно было выиграть время — и я выиграл его… По моим расчетам, особенно жгучих порывов отчаяния теперь уже нельзя было ожидать… Каков должен был прийти ответ на письмо Лены из Михальцева, — я, уж конечно, догадывался. Что ж делать! Леночка поплачет, похнычет, в худшем случае назовет меня подлецом, — и затем трагедия мало-помалу перейдет в фарс, то есть несколько времени Леночка подуется на меня, поиграет в молчанки, побросает на «подлеца» презрительные взгляды, а там — и примирение…

Кроме этой неприятности, около того же времени меня поразил более тяжелый удар. Моя вдовушка (черт бы ее побрал!) сдурела — скоропостижно вышла замуж за какого-то прокутившегося офицера и ухнула с ним за границу.

Через несколько дней, когда я был на службе, почтальон принес ко мне на квартиру письмо от моей матери на имя «г-жи Е. Неведовой». Старуха моя до сего времени, конечно, не имела и понятия о существовании на свете Леночки и послала письмо просто по адресу той неизвестной ей женщины, которая в письме к ней подписалась Е. Неведовой.

Леночка, по обыкновению, встречала меня или в передней, или в зале и с поцелуями усаживала меня за стол на мое кресло. В день же получения письма я не нашел ее в передней, не встретил и в зале — и прошел к ней в комнату. Леночка лежала на постели, уткнувшись лицом в подушку и сжимая в руке письмо. Я, разумеется, тотчас же догадался, в чем дело. При входе моем в комнату Леночка вскочила с постели и, тяжело дыша, молча протянула мне письмо. Очевидно, она была страшно расстроена, и в глазах ее, обыкновенно таких кротких и светлых, теперь действительно мелькало что-то мрачное, трагическое…

Я уже отлично знал содержание письма, как будто бы читал его не однажды, но все-таки взял у нее из рук смятый и смоченный ее слезами почтовый листочек и мельком пробежал его… Ну, разумеется: «Никакого ребенка у меня не было и нет… напрасно беспокоитесь… никогда не поощряла разврата… прошу оставить… удивляюсь бесстыдству… надеюсь, что более…» Одним словом, все было так, как я ожидал.

Вдруг Леночка бросилась ко мне и крепко обняла меня.

— Где же наш Саша? — с мольбой говорила она, плача и опуская голову ко мне на грудь. — Ты обманул меня… Да говори же, где мой сын? Куда ты девал его?.. Алеша! Милый!..

Она вся дрожала. Мне, признаться, даже стало жаль ее в ту минуту.

— Прости меня… Прости, Леночка, — промолвил я, по возможности мягко и нежно. — Не плачь, голубушка… Ну, не плачь же! Успокойся!.. Я тебе все объясню… Видишь… (Она подняла голову и, не сводя глаз, затаив дыхание, смотрела на меня.) Видишь… я не отвозил Сашу к матери…

— А куда же?.. Куда? — крикнула она, как-то судорожно, порывисто сжимая мне руку, как в тисках.

— Я… я отдал его в воспитательный дом!

Словно какая-нибудь невидимая сила оттолкнула ее от меня. Она отшатнулась и страшно побледнела… нет! не побледнела, а побелела как полотно. Ни кровинки, казалось, не осталось у нее в лице. Глаза ее широко раскрылись… И вдруг она схватилась за голову…

— Что ты говоришь!.. — тихим, упавшим голосом, словно бы не своим, прошептала Леночка. — В воспитательный дом? Сашу? А как же письма?.. Я ничего не понимаю…

Она не договорила, в бессилии опустила руки и как-то странно уставилась в одну точку широко раскрытыми глазами, как будто увидала перед собой какое-нибудь ужасное привидение. Я подумал: не вспомнились ли ей в ту минуту всякие россказни и басни о печальной участи подкидышей воспитательного дома. Не померещился ли ей в ту минуту ее Саша в виде уличного оборванца, дрогнущего на морозе и вымаливающего у прохожих «копеечку»? Таких жалких попрошаек она, конечно, должна была не редко видать на петербургских улицах…

Мне показалось, что Леночке делается дурно, я подхватил ее и — без всякого с ее стороны сопротивления — посадил ее на кресло у окна. Она облокотилась на подоконник и, подгорюнившись, молча стала смотреть в окно. Я подал ей стакан воды, она не брала и делала вид, что будто не замечает меня. Я поднес ей стакан к губам, она молча замотала головой и отвернулась… Такого дикого, безумного отчаяния я не ожидал.

Весьма убедительно я уговаривал ее успокоиться, просил прощенья, обещал завтра же съездить в воспитательный дом, отыскать Сашу, — я вставал перед ней на колени, сидел на ковре у ее ног, называл ее самыми ласковыми именами. Что ж я мог еще сделать? Желал бы я знать, как же другой поступил бы на моем месте? Леночка, по-видимому, решительно не хотела разговаривать со мной, даже ни разу не взглянула на меня. Леночка в тот день не обедала и чаю не пила, все сидела пригорюнившись у окна и не обращала на меня ни малейшего внимания.

— Ну что ж ты молчишь? Скажи хоть словечко… Что уж это такое?! — приставал я к ней.

Ноль внимания! Леночка слушала меня и как будто не слыхала, смотрела и не видала меня. Я словно перестал существовать для нее… Я уже знал, что она рассердится на меня, но никак не воображал, что она так распрогневается… Меня утешало то, что она хоть перестала плакать и слезы ее высохли.

Уже поздно вечером я почти насильно заставил Лену раздеться и лечь в постель. Спала ли она в ту ночь, — не знаю; ни всхлипываний, ни стонов не было слышно. Поутру я подошел на цыпочках к ее двери и долго прислушивался. В комнате было тихо. Уходя на службу, я велел прислуге ни под каким видом не будить ее. Пускай спит! — думал я. Иные болезни, я слыхал, проходят сном…

В обычное время, в половине пятого, аккуратный и точный, как полуденный пушечный выстрел, взбежал я на свой третий этаж и по-хозяйски, властно дернул звонок. Степанида с каким-то дурацким, растерянным видом встретила меня.

— Ой, батюшка барин! С Еленой Александровной что-то неладно… — принимая мое пальто, промолвила она таким шепотом, каким говорится, когда в доме опасно больной или покойник.

— Что еще такое! — с неудовольствием проворчал я. «Неужели еще не кончились мои испытания?.. И за что, подумаешь, обрушились на меня все эти казни? Только за то, что я однажды на лестнице впотьмах поцеловал девицу (влюбленную в меня, прошу заметить!), за то, что я когда-то несколько вечеров погулял с нею в тихом сосновом лесу при волшебном сиянии луны?..

Леночка, не в пример другим женщинам, каких мне приходилось знавать на своем веку, отличалась большою скромностью, и, несмотря на сожительство со мной почти в течение года, она ни разу — честное слово! — не позволила мне присутствовать при своем туалете…

Теперь же, войдя в ее комнату, я застал Леночку не одетой… С распущенными волосами, прихваченными только на затылке большою шпилькой, в одной сорочке, без кофточки, босиком, бродила она по комнате и, низко наклоняясь, заглядывала под стулья, под столы.

— Лена! Что с тобой? — окликнул я ее, решительно ничего не понимая. — Пятый час… и ты еще не одета! А я пригласил сегодня обедать к нам Карла Густавовича… Он, вероятно, сейчас придет…

Услыхав мой голос, она остановилась, выпрямилась и совершенно спокойно смотрела на меня. Сорочка чуть не сползала у нее с плеч, но она как будто совсем не замечала своей наготы.

— Чего ты ищешь? Отчего не оденешься? — спросил я.

Она задумчиво на меня взглянула и, приложив палец к губам, прошептала:

— Тсс! Тише… Я ищу его!Не мешай… Я стану везде егоискать…

Мурашки пробежали у меня по спине. Мне стало холодно, как будто я вдруг провалился в какой-то сырой, холодный склеп.

— Ах, теперь я знаю, где он!.. — пробормотала она и, схватив стул, потащила его через всю комнату к печке — с явным намерением карабкаться на круглую и гладкую железную печь.