Бабы с недоумением и тревогой посматривали по сторонам. Им уже захотелось поскорее уйти отсюда. В эту минуту где-то поблизости в лесу птица громко захлопала крыльями, бабы в страхе выползли из пещеры одна за другой и опрометью бросились прочь, продираясь сквозь кусты и валежник.

Дома они, конечно, рассказали о своем необычайном открытии со всеми подробностями и даже не без прикрас. И эта случайно открытая пещера еще долго в деревнях по вечерам служила предметом для разговоров, предположений и догадок.

Всех занимал вопрос, кто живет в подземелье? Беглый, пробирающийся из Сибири на родимую сторону, поспал бы в таком лесном приюте, отдохнул бы, сколько ему угодно, и пустился далее. Но по всему видно, в пещеру кто-то зашел не на перепутье, а прямо поселился в ней. Кто бы это мог быть! Одни думали, что в ней скрывается беглый солдатик, — может быть, даже родом из наших мест. Другие полагали, что в пещере поселился какой-нибудь старец… для чего бы старинной книге быть у беглого солдата? Может быть, какой-нибудь раскольник убег спасаться в наши дремучие леса. В старину, говорят, в наших лесных трущобах бывало немало всяких старцев. Знающие люди и теперь еще указывают на те места, где они жили… Было у нас много разговоров насчет этой пещеры, но никакого толку из этих разговоров не вышло. Тайна лесной пещеры нимало не разъяснялась. Особенно было досадно многим то, что бабы с перепугу не заприметили местонахождения пещеры и не могли толком указать, в какой части леса они нашли ее.

— Ой, дуры, дуры! — ворчали мужики. — Бегут — и сами не знают куда и почто…

— Да, толкуй! — оправдывались бабы. — Как крыльями-то замахало, да зашумело, так просто рученьки-ноженьки затряслись… Таково боязно стало!

— То-то, «боязно»! — передразнивали их мужики. — Тетерька, поди, из куста поднялась, а вы уж… Э-эх!

По осени как-то один парень, ходивший на охоту за рябчиками, опять видел в лесу нечто странное, а именно: какого-то высокого, диковинного седого старика. К парню приступили с расспросами: отчего он не подошел к старику и не узнал, почто он бродит тут по лесу. Парень смутился. Надо правду сказать, этот паренек был не очень умен.

— Да так мне что-то не по мысли было! — объяснил он. — В руках у него, вижу, ничего нету, ни кузова, ни ружья… А сам высокий этакий, весь белый да худой… ровно как будто и на человека-то не похож!.. Я думал, что он хочет заманить меня да завести куда ни на есть…

На Косичеве еще многие верят и о сю пору, что онпринимает всякие образы для того, чтобы напакостить людям и смущать их. Вспомнились разные случаи… Например, рассказывали, как оноднажды, в виде красивой молодухи, завел пьяненького молодца в такую непроходимую чащу, что тот три дня и три ночи кружил все на одном месте — до тех пор, пока не упал замертво. Тут уж случайно нашли его совсем без чувств мимо проходившие охотники и доставили домой чуть живого.

— Целый месяц провалялся бедняга! — заканчивали рассказчики. — Всякую околесную нес… Какую-то красотку поминал да за голову хватался; говорил, что его нечистый кружит…

После того еще двое или трое мужиков видали в лесу какого-то старика, но видали издали. Один из мужиков пошел было к нему, но тот скрылся… Наш лес — что море; юркни в кусты — и поминай как звали! Никакая погоня не догонит, никакой урядник не разыщет… Вот, лет десять тому назад, какие-то два ссыльные в прятки играли в нашем лесу, в Архангельск пробирались, сказывают. Полковник с солдатами приезжал за ними, да что… все пустое! Походили, понюхали нашего лесного воздуха, полазили по пням, по колодам, да и поехали обратно ни с чем.

Так вот и пошла по деревням молва про то, что в лесу, неподалеку от левого берега Котласа, в непролазной чаще, не то в пещере, не то в берлоге медвежьей, поселился какой-то неведомый старец. И опять-таки никто не знал: кто он, откуда и почто забрался в наш лес… Таинственный жилец пещеры, под влиянием живой народной фантазии, начал было уже принимать разные затейливые образы и окрашиваться в сказочный свет. Но тут последовало открытие… И вот уж, поистине сказать, удивилось и загалдело Косичево, когда — неизвестно откуда — пошел слух, что старик, скрывающийся в лесу близ Котласа, не кто иной, как наш, два года тому назад пропавший без вести и почти уже забытый односельцами, Андрей Прохоров…

Скоро весь околоток узнал, кто жил отшельником в нашем лесу. Сначала, разумеется, косичевцы проведали дорогу к его пещере, а потом мало-помалу стал собираться к нему народ и из других мест. И прежде у нас почитали его, как человека доброго и мудрого, как заступника за всех обиженных, за всех «мирских сирот», а теперь, когда он ушел от людей и уединился в лес, бросив привольное житье, которым мог пользоваться по старости лет, он еще более вырос в глазах деревни, — и нет ничего мудреного, что воображение этих людей, знавших и не знавших его, придало почтенному старцу облик святости.

Видом своим Андрей Прохоров напоминал настоящих отшельников, что некогда уходили в пустыню спасаться от мирских соблазнов и обрекали свою грешную плоть на всевозможные нужды и лишения. Ему было уже под 70 лет; он был высок, широкоплеч, худощав, но еще довольно крепок и при ходьбе лишь слегка горбился. Особенно характерно выглядело его лицо: большой, открытый лоб, изрытый морщинами, круглая лысина на голове, окаймленная седыми вьющимися волосами, седая борода чуть не по пояс, большие голубые глаза, хотя потускневшие от лет, но все еще сохранившие выражение кротости и доброты, — все это, вместе взятое, делало Андрея Прохорова чрезвычайно похожим на ветхозаветных патриархов, на пророков или апостолов, как их изображают художники на картинах. Под его сермягой, опоясанной веревкой, как-то невольно думалось найти железные вериги… При взгляде на него, всякий чувствовал к нему полное доверие. Никто, кажется, не поколебался бы ни на минуту — отдать ему на сохранение самую дорогую вещь или сообщить свою заветную и опасную тайну. В глазах его сказывалась младенчески-чистая, любящая душа, сказывалась бесконечная, всепрощающая доброта, — и все лицо его дышало кротостью и спокойствием, каким бывает проникнут тихо, мирно угасающий ясный летний вечер.

— Мой огонек догорает! — говаривал старик, улыбаясь.

И в словах его не слышалось ни горечи, ни тайной душевной тревоги, но звучала лишь тихая грусть — именно та грусть, что сказывается и чувствуется в погасающих красках вечернего заката… Часто, когда он задумывался, глаза его принимали то молящее, то невыразимо жалостливое выражение, — точно в те минуты проходили перед ним картины каких-то бедствий и горестей людских. Подметившему эти взгляды как-то невольно становилось жутко…

— Ровно он тоскует о чем-то… — говорили про него.

В числе первых посетителей явился к Прохорову старший сын его Василий и звал его домой.

— Почто я пойду к тебе! — ласково, но решительно говорил он сыну. — Мне здесь хорошо, спокойно, тихо здесь… Не уговаривай ты меня, дитятко, понапрасну! Ступай с богом… живи хорошенько, а пуще — не обижай никого…

Так Василий и ушел от него ни с чем, а хозяйка его с тех пор, от времени до времени, стала носить старику еду. Но теперь Прохоров уже ни в чем не нуждался. Каждый нес ему все, что мог… Но чем он прежде питался в лесу? Побирался ли он по дальним деревням Христовым именем, или кто-нибудь из доброхотов, знавших и скрывавших его местожительство, приносил ему еду, — осталось неизвестно и до сего дня. Только один человек, кажется, мог бы, если бы захотел, сказать это — Иван-мельник, но он упорно молчал…

Много народу ходило к Андрею Прохорову. Один шел к нему за советом, другой за утешеньем, а иному просто хотелось послушать его ободряющих умных речей. Ходили к нему в лес и мужики совещаться об общественных делах, но баб ходило больше. Старик охотно выслушивал всех и со всеми говорил равно ласково, давал всякие житейские советы, утешал, читал им места из Евангелия, поучал жить по правде, в мире и незлобии. Слушатели с умилением внимали ему, разумели каждое его слово и тяжко вздыхали: слова были хорошие, святая правда в них, но людям казалось трудно исполнить их на деле. Старик часто говорил об «умиренье»… Да кто ж «умирит» людей, кто укротит их мелочную, но лютую злобу, кто вырвет из сердец их жгучую зависть? Старик кончал все одними и теми же словами: «Покайтесь, покайтесь, братцы!»