— Встань сюда! — сказал вдруг ангел, указывая Терентью на большой серый камень, лежавший на краю тропинки. — Загляни, не бойсь! Посмотри, каково в аду…

Обомлел Тереха. «Вот он где, ад-то кромешный…» Как ни страшно было Терехе, но все-таки он поднялся на большой серый камень. Долго собирался он с духом, наконец собрался, взглянул… «Батюшки мои светы!» — чуть не заревел Тереха благим матом и, шатнувшись, едва не повалился с камня.

Страшное зрелище представилось глазам его. При зловещем, красноватом свете адского зарева он увидел, как мучились грешники, — тяжко мучились. Тут встретил Тереха и знакомые лица… Вон черти Кузьмича на сковороде поджаривают. Кузьмич — известный ихний мироед, во всю свою жизнь не дававший пощады ни одному бедняку, сдиравший последнюю рубаху с нищего, грабивший живого и мертвого. Много горя перенесли из-за него сидоровцы, много слез пролили… Вот за то же, видно, теперь он и попал в ад кромешный. Кузьмич совсем голый лежит на большой сковороде, и ежится, и извивается, как угорь. Черные, косматые черти целым роем носятся вокруг него, то и дело подбавляя огня. Адское пламя извивается все выше, выше и лижет края сковороды. Кузьмич корчится от боли; кожа его лопается, и жир из него каплет, течет на сковороду, и так Кузьмич жарится в своем собственном сале. Глаза у него, как у полоумного; мучительные судороги искажают его лицо, рот широко раскрыт, сухие губы беззвучно шевелятся. Огонь разгорается пуще и пуще… Кузьмич задыхается, кривляется, дрожит всем телом.

— Испить бы водицы! Водицы… — стоная и скрипя зубами, шепчет Кузьмич.

Злой, дьявольский хохот слышится ему в ответ. Черти тычут ему в рот горящей засмоленной паклей… Ужасно! Тереха отводит от него глаза и смотрит далее…

А там — опять старый знакомый — Максимка, корчагинский целовальник. Он сидит на лавочке, крепко привязанный, и черти поят его из большого ковша огненной водкой. Он продохнуть не может. Лицо его красное, как огонь. Из носа, изо рта у него так и пышет синеватое пламя. Максимка беспомощно мотает головой…

Да! Не мало крещеного народа споил этот Максимка на своем веку; не мало грехов принял он на душу… И горячо же стало ему теперь, когда самому пришлось огонь ковшиком глотать. Недаром же он так отчаянно, так неистово мотает головой во все стороны. Но нечего делать! Хочешь — не хочешь, пей!

Вот тут и управляющий Андреевской усадьбы, тоже старый знакомый. Этот еще «до воли» мудровал над ними, над сидоровцами. Любил он проявлять над беззащитными свою силу и власть. Больно жестоко дрался он… Сколько народу из-за его милости в Сибирь ушло, — не сочтешь скоро… много ушло и мужиков, и баб. За то теперь ему пришлось не сладко. Он висит вниз головой, подвешенный за свои худые, тонкие ноги к какой-то перекладине, висит, мотается из стороны в сторону и жалобно завывает. Большущей пилой черти пилят ему руки, ноги… Глаза у него чуть не выкатываются, жилы на лбу и висках сильно напряглись, точно лопнуть хотят, лицо — синевато-багровое, и все оно страшно подергивается, словно на пружинах… Он скрипит и скрежещет зубами таково громко, что скрежетом своим почти заглушает визг пилы. Не может только он ничем заглушить дьявольского хохота, что немолчно раздается вокруг него — вверху, внизу и со всех четырех сторон… Отвратительные звуки «го-го-го», «ха-ха-ха» гремят кругом него повсюду, и черти — безобразные, косматые — так и лезут ему прямо в глаза…

Немного подалее Тереха увидал Федоську. Это — непутевая баба, солдатка, из соседней деревни. Из-за ее проделок один парень другому голову раскроил насмерть. Из-за нее старший брат Терехи, Федор, жену свою бросил — смиренное, тихое существо, водой не замутившее; семья пошла по миру. Много горя добрые люди видели от нее… Теперь она цепями прикована к какому-то обрубку, и черти хлещут ее железными, добела раскаленными прутьями. Как хлестнут ее, так у нее из спины и посыплются дождем красные искры. Тереха вспомнил, как однажды при нем кузнец железную полосу расковывал. Тогда у него из-под молота точь-в-точь так же летели, сыпались искры… Теперь разница только в том, что наковальней для чертей служит Федоськина спина.

— Охти мне… тошнехонько! — вопит она, беспомощно порываясь и мечась под сыпавшимися на нее ударами…

Там кто-то в кипящей смоле стоит по пояс, а тут, глядишь, грешник уже прямо в огонь попал, — горит, но не сгорает… Много страхов насмотрелся Тереха. Но все то, что написано здесь, он увидел не вдруг. При каждом новом зрелище мучений, при каждом появлении знакомого лица Тереху ровно варом обдавало с ног до головы. Наконец ему стало невтерпеж, стало так жутко, что он закрыл глаза и отвернулся… Голова у него кружилась, ноги подкашивались. Холодный пот прошибал… Хотя глаза его были закрыты, но ему все еще живо мерещились зловещие огненные языки, сковороды, пилы, раскаленные железные прутья, голые человеческие тела, корчащиеся в страшных судорогах, искаженные лица, широко раскрытые рты или крепко, болезненно сжатые губы, взгляды, полные бесконечного, холодного отчаяния.

— Неужто… неужто?.. — коснеющим языком пролепетал Тереха, спускаясь с камня и снова продолжая путь за своим светлым вожатаем.

— Ты смутился, Терентий? Погоди… Бог милостив! — своим тихим, спокойным голосом промолвил ангел, как бы догадавшись о мучительно-тягостной думе Терентия, все еще находившегося в неизвестности насчет того, куда он идет, что ожидает его впереди.

Наконец Тереха и его ангел-хранитель поднялись на самую вершину горы. Тропинка, по которой они шли, уперлась в решетку. Та решетка показалась Терехе чугунного. Блестящие, золоченые шары, украшавшие ее, жаром горели в ярких лучах солнца. Похожую на эту решетку Терехе пришлось видеть в городе, около одной богатой церкви. Только эта решетка, перед которой теперь очутился он, была не в пример выше и красивее той. Из-за нее виднелась зелень деревьев, и припахивало не то какими-то цветами, не то ладаном, но во всяком случае пахло слаще, чем в тех барских хоромах, в какие доводилось ему, бывало, захаживать по делам. Слышно было, как пели птички — зяблики, малиновки, жаворонки…

— Вот и дошли! Видишь ворота? Это — ворота в рай! — промолвил ангел, указывая Терехе на позолоченные ворота, изнутри которых висел громадный замок.

Тереха обомлел. «Дошли!» Что-то теперь будет с его головой? Он так растерялся, что даже забыл перекреститься… Вдруг по ту сторону ворот показался почтенный старец, высокого роста, с седыми серебристыми волосами, с седою бородой. Его густые брови слегка сдвинуты, и все его морщинистое, но благообразное старческое лицо выглядит чрезвычайно серьезно. Широкая голубая одежда сотнями складок спускается с его широких, могучих плеч. Под пазухой у него какая-то красная книга. Большие ключи держит он в руке. Ключи звякают, гремят… Тут вспомнил Тереха, что точно такой же старец написан на одном образе в их деревенской церкви. То же старческое лицо, те же серьезные глаза, такая же голубая одежда, и ключи в руке… словом, все — так же, точь-в-точь. Тереха часто за обедней смотрел на этот образ. Тогда ему кто-то говорил — чуть ли не прежний их староста-грамотей, Андрей Михайлович, что на том образе написан апостол Петр. «А ключи-то у него эти… видишь? Это у него ключи от райских врат!» — говорили ему тогда. Все теперь в единый миг припомнилось Терехе. Значит, теперь перед ним сам апостол Петр. «Господи! Что мне теперича будет!.. Ой, грехи, грехи мои тяжкие!» — в смятении подумал про себя Тереха.

Старец той порой, гремя ключами, подошел к самым воротам и пристально взглянул на Тереху. Что ты, мол, за человек есть?..

— Как бы справиться, святой апостол, насчет его… Впустят ли его, грешного? — спросил ангел, прислонившись к решетке своим белоснежным крылом.

— Кто он? Крестьянин? — спросил строгим голосом старец, обращаясь к ангелу-хранителю.

— Да! Крестьянин… бедняк! — промолвил тот.

— Гм!.. Как тебя зовут и какой волости ты будешь? — уже совершенно мягким тоном, милостиво спросил Тереху старец.