Старый Ильяшевский сад вновь помолодел под теплыми, животворящими лучами весеннего солнца. Нежною зеленью покрылись кусты и деревья; в траве мелькали белые и желтые цветочки; цвели сирень и бузина. Весь день, с раннего утра в кустах птички пели и щебетали на сотни ладов; порой прилетала кукушка из соседнего леса и усердно куковала, а вечером по саду громко раздавалась переливчатая, мечтательная песнь соловья.

Уже давно Николай Петрович Карганов поселился в своей небольшой усадьбе, Ильяшеве. Пять лет тому назад он овдовел и теперь под старость жил в деревенской глуши со своей единственной девятилетней дочкой Ниной. Нина — свет и радость его одинокой жизни…

Был тихий и ясный майский день. Голубые небеса кротко, ласково сияли над землею.

В полузаглохшей аллее ильяшевского сада, на деревянной скамье, подернутой зеленоватым мохом, сидела Ниночка и вязала какое-то узенькое кружево. Она была не одна… Тут же верхом на скамейке сидел Боря, ее маленький друг и участник во всех ее детских играх и занятиях, — сын соседнего помещика, Федора Васильевича Вихорева. Боря был годом старше своей подруги, хотя по росту их можно было принять за сверстников.

Ниночка была очень мила, хотя далеко не красавица. Рот у нее был большой, губы — довольно толстые; но когда Ниночка улыбалась (а улыбалась она часто, потому что была нрава веселого), рот ничуть не портил общего привлекательного выражения ее лица; нос был хоть небольшой, но тоже какой-то толстенький… Отец, смеясь, говорил, что «нос у нее похож на картошку». Густой румянец на щеках, да большие, темно-карие глаза, блестящие, живые, скрашивали ее личико. Белокурые волосы, мягкие и шелковистые, были заплетены в косу и лежали на спине.

У Бори лицо было правильное, словно выточено: тонкий, прямой нос, красивый рот, прекрасные голубые глаза под густыми темными ресницами, добрые, задумчивые. Из-под белой фуражки, сдвинутой на бок, вились светлые льняные кудри, — и было видно, что ножницы уже давно не касались этих светленьких кудрей.

Дети одеты были по-деревенски. Ниночка была в белой, расшитой пестрыми узорами рубахе, с широкими, короткими рукавами и в коричневой юбке. На Боре была старенькая, синяя шерстяная рубашка, обхваченная по талии узким красным пояском, и серые шаровары, запрятанные в сапоги: так удобнее бегать по полям. В руках он вертел тонкий ивовый прутик.

Теперь, когда Ниночка и Боря были вместе, особенно сказывалась между ними разница. Нина была девочка здоровая, веселая, жизнерадостная, и ее блестящие карие глаза бойко, смело смотрели на мир. Боря был худощав, бледен, по-видимому, не особенно богат здоровьем, и только весенний загар немного оживлял его задумчивое, бледное личико. Улыбка у него иногда выходила невеселая и во взгляде, его голубых глаз просвечивала грусть…

Прекрасную, чудесную картинку представляли собою теперь наши маленькие друзья, когда сидели в своем зеленом, уютном уголке, на старой мшистой скамье, под нависшими деревьями, когда над ними раскидывалось голубое, безоблачное небо и золотистые лучи яркого весеннего солнца, пробиваясь из-за редкой, бледно-зеленой листвы, падали на них, озаряя их милые личики и блестящие белокурые волосы.

Они очень оживленно разговаривали вполголоса, и девочка часто отрывалась от работы.

— Твой папаша сюда не придет? — спрашивал Боря, озираясь по сторонам и особенно внимательно всматриваясь в ту сторону, где в конце аллеи виднелся старый, серый дом с колоннами и с обширной верандой, выходившей в цветник.

— Нет! Он редко заглядывает в сад! — успокаивающим тоном ответила Ниночка. — Он все больше ходит в поле — смотреть на озими…

— А задаст он мне, если я попадусь ему на глаза! — заметил мальчуган.

— Я, Боренька, заступлюсь за тебя… Не бойся! — промолвила Нина.

— Нет… да что ж! Я и сам не боюсь… — поправился Боря, по-видимому, сконфузившись, что он как бы выказал трусость перед своей подругой.

— Ты ушел вчера поздно… Твой отец не узнал, что ты был у нас в саду? — спросила Нина, взглядывая на своего собеседника.

— О, нет! Когда он возвратился с охоты, я был уже дома… — отвечал Боря, похлестывая себя прутиком по сапогу.

— А знаешь, Боря, — я иногда думаю… — немного погодя, заговорила Ниночка. — Хорошо вот теперь — лето… Ну, а придет зима! Как же мы тогда будем видаться с тобой?

— Уж я, право, и не знаю, Ниночка! — промолвил Боря, понурившись, и невесело посмотрел в чашу сада. — Так скучно! — добавил он и еще пуще захлестал прутиком по сапогу. — Я даже и не знаю: за что они поссорились?

— Я-то слышала кое-что, да все-таки в толк не возьму! — перебила его Нина. — Тут, видишь, все дело в Кривой Балке…

— Да что ж им — Кривая Балка? — вполголоса вскричал мальчик, с недоумением смотря на Нину.

— Вот из-за этой-то Кривой Балки вся беда и вышла… — заговорила та, опуская свою работу на колени. — Как-то в конце великого поста приезжал к нам из города Иван Григорьич… Полуянов! Знаешь?.. Ну, вот я одним ухом, мельком, и слышала, как папаша разговаривал с ним, все жаловался на твоего отца… «Кривая Балка, говорит, всегда была наша… И Вихореву, говорит, не видать ее, как ушей своих!» И уж как он бранил твоего отца!.. Ах!

— И мой тоже ужас как бранится! — уныло промолвил мальчуган.

— Мой хотел послать бумагу куда-то… кажется, в сенат! — шепотом сказала Ниночка.

— А мой говорит, что самому Государю будет жаловаться! — прошептал мальчуган.

— Ах, Боренька! Да что ж это такое будет?.. Все жили так хорошо — и вдруг…

— Я уж и не знаю!..

С минуту собеседники молчали. Только было слышно, как птички пели в кустах.

— А если бы твой папаша узнал, что я бываю у вас в саду, я думаю, — он рассердился бы, закричал бы на тебя: «Нина! Это что такое значит?» — И Боря, чтобы лучше представить рассерженного Ниночкина отца, нахмурил брови и заговорил петушиным басом. Ниночка рассмеялась.

— Ну, положим, кричать-то бы он не стал, а, пожалуй, рассердился бы не на шутку! — заметила Ниночка.

— А мой, когда рассердится, на весь дом заскрипит, как коростель: «Боря! Я тебе что говорил!..»

— А ты сейчас и испугаешься? — с улыбкой смотря на своего приятеля, сказала Нина.

— Нет, я его не боюсь! Он ведь только шумит… — проговорил тот, сдвигая еще более на лоб свою фуражку. — Ниночка!.. Оса! — вдруг крикнул он.

— Где? где? — спросила Ниночка, поднимая голову. Действительно, летела оса, то удаляясь, то низко опускаясь над Ниночкой. Боря стал отмахивать осу своим прутом и, увлекшись, как-то нечаянно концом прутика хлестнул девочку по шее. Ниночка вскрикнула.

— Я больно хлестнул тебя? Да? Тебе больно?.. — виноватым, сконфуженным тоном заговорил мальчуган, хватая Ниночку за руку.

— Нет… ничего! — успокаивала его та, гладя рукой по ушибленному месту. — А рубец есть?

— Есть!.. Вот здесь! — сказал мальчик, осторожно проводя пальцем по красной полосе, резко выступавшей на белой шее.

— Ну, не беда!.. заживет! — со смехом говорила Ниночка.

Но Боря все-таки, по-видимому, страшно досадовал на свою неловкость. «Конечно, ей больно… только она притворяется…» — думал мальчик, смотря на красный рубец.

— А оса-то все-таки улетела… Мы, видно, напугали ее! — со смехом сказала Ниночка, оглядываясь по сторонам.

— А ну ее! — прошептал мальчуган, сердито хмуря брови при воспоминании о назойливой осе.

— Принес бы ты мне лучше тот обрубочек… вон, видишь, лежит под яблонькой!.. Мне бы вместо скамейки… — промолвила Ниночка. — А то мне неудобно сидеть…

Боря вскочил и побежал к яблоне. Ниночке, действительно, было неловко сидеть, потому что ноги ее едва доставали до земли. Через минуту Боря уже подставлял ей под ноги обрубок.

— Ну, вот — теперь отлично! — одобрительно заметила Нина, упираясь ногами в обрубок.