Сутки траулер шел в тумане, а потом вырвался из него, как из стены: позади отдалялась глухая, от неба до края моря, мгла, впереди глубокой синью сверкало залитое солнцем море и зеленели датские острова. Траулер приближался к Зунду. Пустынное море превратилось в оживленное водное шоссе: сновали рыбацкие суденышки, важно шествовали танкеры, торопились желтые и бурые сухогрузы и оранжевые фруктовозы, проносились белоснежные лайнеры и паромы, угрюмо крались серо-стальные военные сторожевики. А на берегу возникали заводы и замки, раскидывались города, серебряно светили нефтяные цистерны, на огромном международном аэродроме садились и поднимались самолеты.

На переходе всем службам судна хватает работы, но когда проходят по узкостям, отделяющим Скандинавию от Дании, наружу высыпают все свободные от вахт и срочных работ. Один стармех, полюбовавшись издали в бинокль приближающимся Копенгагеном, со вздохом спустился в машинное отделение. Степан занял место на баке у якоря, приготовленного к аварийной отдаче. Тралмастер, сидя на лючинах, перекраивал по-своему сети, он усердно занимался этим с утра до ночи, не передоверяя никому и не требуя подмоги. Кузьма готовил буи к работе, Миша маркировал вожаковый трос.

На левое крыло мостика вышли Карнович и Шарутин.

— Пейзаж! — сказал Карлович штурману. — Скоро пойдут гамлетовские места. О них кое-что написал некий Шекспир, так что не будоражьте вдохновения на повторы. А о тех вон фортах можешь высказаться, это тема открытая.

Показался первый из фортов, охраняющих Копенгаген, — крохотная скала, вырвавшаяся со дна моря и дополнительно закованная в гранит человеком: откосы бастионов, орудийные амбразуры, сторожевая башня. На левом берегу раскидывалась заводами и домами, устремлялась вверх шпилями соборов и флюгерами столица Дании. Зрелище было до того живописное, что все на палубе залюбовались картиной города, как бы выбежавшего на берег и оттеснявшего своими зданиями само море.

Вскоре Копенгаген стал удаляться. Траулер прошел мимо верфей «Бурмистер ог Вайн», затем показался замок Кронборг — красный кирпич, завершенный позеленевшими медными крышами. Огромные рекламы на домах прославляли пиво заводов Карлсберга. Шарутин спустился вниз, Карпович занял свое место в рубке, у крайнего окна справа — оно было не на задрайках, как все иллюминаторы, а на кожаной петле. Карнович сбросил петлю, опустил стекло — отсюда было видно палубу не хуже, чем с мостика.

— Пошли покимарим, — сказал Кузьма Мише, зевая. — Степан намекал, что Леонтий что-то задумывает. Аврал, это уж точно.

Миша не пошел вниз, ему скоро было сменять рулевого. Траулер всю вторую половину дня шел проливом Каттегат. Миша дежурил в рубке, слышал разговоры Карновича и старпома. Капитан доказывал, что рейсовый график не молитва, придерживаться его буква в букву не обязательно. И он не лайнер, у которого час опоздания — событие. От них ждут рыбы, а не рейсовой точности. Он намерен оборачиваться не столько к хронометру, сколько к эхолоту. Старпом с сомнением покачивал головой. Капитан забывает, что к его первому самостоятельному рейсу будут присматриваться с лупой. А если потеряем время, а рыбы не найдем?

Карнович увел старпома к себе в каюту. Радист поймал хорошую передачу, женский голос пел на незнакомом языке, но так душевно и нежно, и мелодия была такая дружелюбная, что Миша заслушался. Он следил за курсом и молчаливо, одним внутренним голосом вторил песне.

В эту ночь «Бирюза» вышла из Каттегата в Скагеррак. Миша повалялся на койке и выбрался наружу. Ночь была темная и теплая, многозвездное небо сверкающей чашей опрокинулось над морем. Корпус судна пронизывала дрожь от работающей машины, из тьмы вылетали безмолвные белые полоски невысоких валов и, внезапно обретая голос, с плеском расшибались о левую скулу траулера, шипели по борту. Ветер с юго-запада посвежел. Из затемненной будки доносился бас Шарутина, штурман клял эхолот, писавший одну пустую воду. Миша усмехнулся. Поэта-рыбака слишком уж било нетерпение: в проливе, на большой морской дороге, все равно нельзя было широко раскидывать сети.

Миша лежал на горке дели, наваленной Колуном у трюма, отсюда были хорошо видны и небо, и море, и берега. Небо вращалось, по мере того как траулер менял курс, вчера всю ночь Полярная звезда висела на полубаке, чуть ниже огня на мачте, сейчас она вывернулась на правый борт. В море то там, то здесь проплывали ходовые огни судов, темное море чем-то напоминало звездное небо, судовые огни были только реже и спокойней звездных, они лишь передвигались, а звезды лихорадочно мерцали, меняя окраску и яркость. Берега, озаренные сиянием прожекторов и ламп, медленно отдалялись.

Прошлое отходило, как эти берега, оно уступало место простору. Миша не знал, что ждет его в океане, на первом большом промысле в его жизни, все, конечно, там может быть, но на этом небольшом суденышке каждая мелочь обрела масштабы, здесь все крупно — и люди, и вещи, и любой поступок, и любое слово. Давно уже Миша не чувствовал себя таким умиротворенным, таким довольным собой, таким полным особой, не сухопутной энергией, внутренне собранным.

Миша забросил руки за голову, закрыл глаза. Небо, лихорадочно смещавшее звезды и менявшее их блеск, тянуло к себе и мешало поразмыслить о неудачах жизни. Да, тут уж ничего не поделаешь, на суше ему собранным не быть, там он не уследит за собой, все мелко, все не имеет большого значения. Здесь же все по-другому. Один неверный шаг — и в пучине, одно неосторожное слово — и нажил врага, один раз поленился — и всех подвел!

Час проходил за часом, эхолот «писал» пустую воду. После оживленной Балтики Северное море, серое даже в полдень, с широкой волной удивляло безлюдьем — правда, траулер шел выше больших торговых и пассажирских трасс. За весь первый день лишь раз что-то промелькнуло на ленте самописца, но если всплески на диаграмме и изображали рыбные косяки, то косяки эти рассыпались еще до того, как их оконтурили. И лишь на вторые сутки, в дневную вахту Шарутина, траулер набрел на мощную стаю сельди: диаграммную ленту усеяли пики «показаний».

Карнович прошел над косякам с востока на запад около семи миль, вернулся обратно, повернул на север, снова ушел к югу. Контуры стаи вызвали восторг даже у старпома, под килем не то просто резвилась, не то сгущалась для ухода в норвежские воды масса рыбы, По карте глубина достигала 300 метров, основное сгущение прибор указал метрах в шестидесяти от поверхности — массивное рыбное ядро, вытянувшееся с юго-востока на северо-запад. Карнович застопорил машину и лег в дрейф, велев команде отдыхать до вечерней зорьки, когда косяк станет подниматься. Степан не покидал палубы, Кузьма подбил соседей играть в домино, но сам после каждой партии выскакивал на палубу посмотреть, не склоняется ли солнце.

За полчаса до заката капитан вызвонил команду наверх и приказал выметывать сети на глубину в пятьдесят метров: выше стая не поднялась. Миша стал между Степаном и Кузьмой. Сети — полотна из ячеистой дели, каждая сеть длиной в тридцать метров и высотой в десять, скреплялись одна с другой на правом борту и вытравливались с левого борта. Сети соединял сизалевый вожак, к вожаку привязывались оранжевые буи. Карнович на самом малом ходу отводил судно от поддерживаемого буями все удлинявшегося «порядка».

Сеть за сетью уходила в воду. Капитан, командовавший с мостика выметкой, приказал остановиться, когда за борт отдали сто сетей, — Шарутин, помогавший на палубе собирать порядок, запротестовал. Если уж хватать Нептуна за бороду, так вырвать клок посолидней., Смех же — сто сетей, хотя бы сто двадцать! Старпом, вышедший на мостик к капитану, поддержал Шарутина. Но Карнович только покачал головой.

Судно легло в дрейф. Линия ярких буев уходила в темную северо-восточную точку горизонта — капроновая трехкилометровая стена перегородила море. Миша спросил Степана, почему капитан, с таким пылом разведывавший попутные косяки, вдруг заосторожничал? Степан считал, что Карнович прав. Если сельдь повалит густо, отяжелевшие сети утонут. Степан посоветовал не засиживаться за ужином.