— Рискнем на один глаз, товарищ майор? — предложил водитель. Водителя, отчаянного паренька, ничто не страшило. И сквозь завесу огня он тогда проскочил, и еще из десятка опасных положений выкарабкался в этот день, а на другой, в дымное апрельское утро, погиб от шальной пули — за час до полного прекращения огня.

— Давай! — сказал Алексей, и бронетранспортер ринулся в пламя.

Оно оказалось нешироким, всего два дома соединил пламенный мост, вот эти два дома — две горки наваленных кирпичей…

А за ними снова была пустынная улица, брошенные жителями дома, склады, склады, склады…

Развалины улицы вплотную подступали к реке. Вдоль нее в прошлом тоже тянулась улица, сейчас лишь груды бетона и кирпичных блоков заваливали набережную. Из руин вздымались стены кирх: церковные постройки были прочнее жилых. Только у моста через реку поднималось неразрушенное затейливое здание с колоннами и лепными украшениями. Издали оно казалось совсем целым, но когда Мухановы подошли поближе стало видно, что внутри оно выгорело.

— Прежде здесь помещалась биржа.

Прокофий Семенович прошел через мост и остановился. Со стрелки острова, где сливались два рукава реки, открывался фантастический вид. На западе мертвое переплеталось с живым, среди развалин вставали восстановленные дома, дымили заводские трубы, виднелись мачты судов, а берега реки соединял исполинский портальный кран. И оттуда, несмотря на ранний час, доносились свистки паровозов, гудки пароходов, сопение паровых машин.

На север и на восток простирались нагромождения развалин. Черным силуэтом на фоне посветлевшего неба вздымались руины собора. На невысоком холме поднимал черные стены древний замок — массивный камень надменно нависал над обвалами домов, башни с бойницами высились по углам, за оградой устремлялась вверх колокольня, четырехугольная призма с конической головой.

Мухановы свернули налево. Мостовая, единственное, что осталось от улицы, прихотливо вилась в нагромождениях кирпича, повторяя обводы замкового холма. Алексей показал рукой вперед.

— Вот и площадь Победы, отец.

Площадь была странная: обширное пространство, окруженное руинами зданий, массивных, многоэтажных, вылупивших пустые глазницы окон и распахнувших, как рты, провалы парадных входов: только два дома, восстановленные или непострадавшие, высились живыми четырехэтажными фасадами.

А то, что происходило на площади, опять, как и на вокзале, поражало все тем же противоречием кипящей жизни и мертвечины руин. Час был ранний, солнце только всходило, а на площадь въезжали с разных сторон автобусы, из машин вылезали колхозники с корзинами, женщины с сумками и кошелками, мужчины с портфелями, моряки в форме. Машины, предупреждающе гудя, поворачивали и уходили, быстро пропадая в извилинах почти десятка улиц, сходившихся к площади.

— Недалеко центральный рынок, — пояснил Алексей. — Здесь жизнь начинается рано.

Прокофий Семенович в автобусе занял место у окна, рядом поместился Миша, позади — Алексей. Автобус мчался по неровной — где широкой, а где резко сужающейся — улице, она, видимо, была главной — на перекрестках светили вывесками магазины, — потом свернул на широкий проспект, снова углубился в кривульки старых улиц. Сердце Прокофия Семеновича отходило: с каждым новым кварталом город преображался, разрушений становилось меньше, появлялась зелень, кустики сменялись деревьями, деревья мощными стволами выстраивались вдоль тротуаров, темными кронами перекрывали мостовые.

— Да это сад! — воскликнул Прокофий Семенович, когда они вышли из машины.

Это был, конечно, не сад, за стволами деревьев проступали двух- и трехэтажные дома, но могучие липы, каштаны и клены оттесняли здания — те пропадали в глубине, затененной нарядными великанами.

Алексей направился в зеленый туннель, образованный двухобхватными каштанами. Вскоре показался штакетный заборчик, калитка, двухэтажный дом в глубине сада, кусты сирени перед домом.

— В особняке живешь, как фон-барон, — со смехом сказал Миша.

Алексей пожал плечами. Таких фон-баронов четыре семьи в их доме. — По лестнице ходите осторожней, она шатается.

Железная лестница не только шаталась, но и звенела. На первом этаже заскрипела дверь, пожилой мужчина с рыжей щетиной на щеках высунул голову, что-то приветливо проговорил, — Алексей обернулся и молча кивнул. Навстречу гостям вышла Мария Михайловна, жена Алексея.

— Принимай гостей, Мария! — Прокофий Семенович расцеловался со снохой. — А внук где?

— Спит. Входите смелей, ему скоро просыпаться. Прокофий Семенович вошел первый, сел на диван, иронически поглядел на Алексея.

— Хоромы! В письмах они были как-то привлекательней! Комната, большая, высокая, на два окна, казалась убогой от наполнявшей ее старой мебели, двух примитивных олеографий на стенах — на одной в лесу слонялись олени, на другой эти же олени спасались от охотничьих псов — а всего больше от несоразмерно мощного, на толстых тумбах, стола. Почти треть комнаты занимала дубовая кровать с высокими спинками и бортами, как на корабельных койках.

Пока сыновья вносили вещи, Прокофий Семенович прошел в другую комнату. Она была поменьше и потемнее — деревья за окнами заслоняли листвой небо. В кровати лежал мальчик лет десяти. Прокофий Семенович с нежностью наклонился над ним, осторожно поправил подушку, погладил волосы — Юрий, внук, трудные 1947—48 годы еще несмышленышем прожил у деда с бабкой, тогда еще живой, пока Мария с Алексеем после демобилизации обживались в новом городе. Расставание с внуком бабка пережила тяжело, Прокофий Семенович тоже тосковал — тогда и появилась мысль переехать на постоянное жительство к старшему сыну, чтобы больше не расставаться с внучонком. Но выполнить эту задумку Прокофию Семеновичу удалось лишь после смерти жены.

— Будить его надо, а не гладить. — Алексей хотел потрясти сына за плечо, но Прокофий Семенович отвел его руку.

— Тебя будить надо, а не Юрку, — сказал он, когда они возвратились в большую комнату. — Так всю эпоху проспишь, сынок. Ну у кого ты сегодня увидишь такую рухлядь? Здоровый быт — Здоровый дух, помнишь, как я учил тебя еще мальцом? Насчет быта твоего — эх и ох!

— Не до мебели, отец, — серьезно ответил Алексей. Он все воспринимал серьезно, даже остроты. — Столько времени берет работа… Выискивать мебель по магазинам нет физической возможности.

— Возьму на себя реконструкцию вашего быта, — решил отец. — Боюсь, если ты будешь ходить по магазинам, толку все равно не получится.

Мария расставляла на столе тарелки и рюмки.

— Ругаете Алексея? — сказала она одобрительно. — Вот уж муж достался! Все знакомые роскошествуют в новых квартирах, а Муханов как попал в это логово, так и не выбирается.

— А ты смени мужа, — посоветовал Прокофий Семенович. — Зачем с неудачником жить?

— Я бы сменила, да сын противится. Не знаю, чем он его приворожил к себе.

Она смеялась, с веселой нежностью глядела на молчаливого мужа. Мало было людей, так привороженных друг к другу, как эта пара — Алексей и Мария. В их семье организующим началом была она, Алексею досталась роль помощника при властном хозяине. Над ним здесь беззлобно посмеивались — с пониманием и уважением — и любили.

— Я ухожу, — сказала Мария. — Вчера оперировали пожилого больного, ночью он спал плохо. Два раза давали кислород. Возможно, приду поздно, управляйтесь без меня.

— Управимся, — пообещал Прокофий Семенович. — А ты тоже после завтрака уходишь, Алеша?

— Часок могу задержаться.

— Отлично. Расскажешь, что нового в твоем тресте. Ты мне писал, но письмо — одно, живое слово — другое.

После завтрака Миша с проснувшимся Юрой стал распаковывать багаж в отведенной ему с отцом третьей комнатке. Прокофий Семенович уселся со старшим сыном на диван в гостиной. Алексей рассказывал, как идут дела в «Океанрыбе», что за новые люди появились у них, какие вступили в строй новые суда, как меняются задачи треста. Прокофий Семенович любил такие разговоры с Алексеем, при встречах — раньше они велись только, когда Алексей с Марией приезжали в отпуск в его родной городок, — он всегда заставлял сына подробно рассказывать о своих делах. Суховатый старший сын, рассказывая, менялся. Он как бы загорался — не сразу, не с первых слов, увлеченность его не выплескивалась наружу, она таилась где-то внутри — лишь слегка оживляя рассказ внутренним жаром. Посторонние люди, и не заметили бы, что деловая информация постепенно превращается в живое повествование, Алексей, и увлекаясь, не позволял себе пышных слов, жесты оставались такими же скуповатыми и четкими, но чуткое ухо Прокофия Семеновича отмечало меняющиеся интонации в голосе.