Отношение к реальности как к экзотической добы­че, которую должен выследить и поймать усердный охотник с камерой, определяло характер фотографии с самого начала. Им же отмечено слияние сюрреалисти­ческой контр-культуры с разрушением социальных норм среднего класса. Фотографию всегда интересо­вала жизнь верхов общества и самых низов. Докумен­талисты (в отличие от придворных фотографов) тя­нулись к низам. Больше века они крутились около угнетенных, присутствовали при сценах насилия — с исключительно чистой совестью. Социальные невзго­ды побуждали благополучных к съемке — безобидному хищничеству. Им хотелось задокументировать скры­тую реальность, точнее, скрытую от них.

Взирая на чужую реальность с любопытством, от­странение, профессионально, вездесущий фотограф ведет себя так, как будто эта деятельность преодоле­вает границы классовых интересов, как будто его точ­ка зрения универсальна. На самом деле изначально фотография утвердилась как продолжение глаз бур­жуазного фланера,чье восприятие так хорошо передал Бодлер. Фотограф — это вооруженная разновидность одинокого гуляки, разведывающего, выслеживающе­го, бродящего по городскому аду, — праздный согляда­тай, он открывает город как арену роскошных крайно­стей. Жадный наблюдатель, понаторевший в чуткости, фланер находит мир «живописным». Открытия бод-леровского фланера разнообразно удостоверены ре-портажными снимками уличной жизни Лондона и пляжных сцен, сделанными в 1890-х годах Полом Мар­тином, снимками Арнольда Джента в Чайна-тауне Сан-Франциско (оба работали скрытой камерой), су­меречным Парижем с убогими улицами и захудалыми лавками, снятыми Эженом Атже, драмами секса и оди­ночества в альбоме Брассая «Paris de nuit»* (1933)» ^изо~ бражением города как театра несчастий в «Голом горо­де» (1945) Уиджи. Фланера привлекает не официальное лицо города, а его темные неприглядные углы, его бес­призорное население — неофициальная реальность за

* «Ночной Париж» (фр.).

буржуазным фасадом, которую фотограф схватывает, как сыщик преступника.

Вернемся к «Киноператору»: война китайских пре­ступных кланов оказывается идеальным сюжетом. Она совершенно экзотична и потому заслуживает съемки. Успех фильма, снятого героем, отчасти обеспечен тем, что сам герой (Бастер Китон) совсем не понимает свое­го сюжета. (Он не понимает даже, что его жизнь в опас­ности.) Неисчерпаемый сюрреальный сюжет — «Как живет другая половина». Это простодушно-прямое на­звание Джейкоб Риис дал своей книге с фотография­ми нью-йоркской бедноты в 1890 году. Фотография, задуманная как социальный документ, выражала в принципе позицию среднего класса, совмещавшую в себе страстность и всего лишь терпимость, любопыт­ство и безразличие — то, что принято называть гума­низмом, — и трущобы представлялись ему самой ув­лекательной декорацией. Современные фотографы научились, конечно, копать глубже и ограничивать свои сюжеты. Вместо апломба «другой половины» мы имеем, например, «Восточную Сотую улицу» (книгу Брюса Дэвидсона с фотографиями Гарлема, опубли­кованную в 1970 году). Обоснование прежнее: фотогра­фия служит высокой цели — обнаружению скрытой правды и сохранению исчезающего прошлого. (К то­му же скрытая правда часто отождествляется с исчеза­ющим прошлым. В1874-1886 годах обеспеченные лон­

донцы могли делать пожертвования на Общество для фотографирования реликвий старого Лондона.)

Начав с городской тематики, фотографы вскоре уяс­нили, что природа так же экзотична, как город, а се­ляне не менее живописны, чем обитатели трущоб. В 1897 году сэр Бенджамин Стоун, богатый промыш­ленник и консервативный член парламента от Бир­мингема, основал Национальную фотографическую ассоциацию с целью документирования постепенно отмиравших традиционных английских церемоний и сельских празднеств. «Каждая деревня, — писал Сто­ун, — имеет свою историю, которую можно сохранить с помощью фотоаппарата». Для родовитого фотогра­фа конца XIX века, такого как ученый граф Джузеппе Примоли, уличная жизнь бедноты была не менее ин­тересна, чем времяпрепровождение аристократов его круга: сравните его фотографии свадьбы короля Вик­тора Эммануила и его же — неаполитанской бедноты. Чтобы фотограф ограничил свою тематику причудли­выми обычаями своей семьи и окружения, требовалась социальная оседлость, как это было в детстве у талант­ливейшего Жака-Анри Лартига. Но в принципе каме­ра делает каждого туристом в чужом мире, а в конце концов — и в своем.

Возможно, первый целеустремленный взгляд вниз — это 36 фотографий «Уличной жизни в Лондо­не» (1877-1878), сделанных британским путешествен­ником и фотографом Джоном Томсоном. Но на каж­

дого фотографа, специализирующегося по бедным, приходится множество других, ищущих экзотику в более разнообразных проявлениях. Сам Томсон — хо­роший тому пример. Прежде чем заняться бедными у себя на родине, ему пришлось повидать язычников — результатом путешествия были четырехтомные «Ил­люстрации Китая и его народа» (1873-1874). А после книги об уличной жизни лондонской бедноты он об­ратился к домашней жизни лондонских богачей: око­ло 1880 года он дал начало моде на домашние фото­портреты.

С самого начала профессиональная фотография предполагала, как правило, широкий диапазон классо­вого туризма, и большинство фотографов совмещали обзоры социальных низов с портретированием знаме­нитостей и товаров (высокая мода, реклама) и этюдами обнаженной натуры. Многие образцовые биографии фотографов XX века (к примеру, Эдварда Стейхена, Билла Брандта, Анри Картье-Брессона, Ричарда Аведо-на) отмечены внезапными сменами социального уров­ня и этического содержания тематики. Может быть, самый наглядный такой переход — это переход от до­военной к послевоенной фотографии у Билла Брандта. От прозаических снимков нищеты в Северной Англии времен Депрессии к стильным портретам знаменито­стей и полуабстрактным ню — путь неблизкий. Но в этих контрастах нет ничего специфически индивиду­ального и даже противоречивого. Переходы от низкой

реальности к гламурной — это часть самой динамики фотографического предприятия, если только фото­граф не замкнулся в своей одержимости (как Льюис Кэрролл с девочками или Диана Арбус с празднующи­ми Хэллоуин).

Нищета не более сюрреальна, чем богатство, тело в грязных отрепьях не более сюрреально, чем принцес­са в бальном наряде или девственно-чистая ню. Сюр­реальна же — дистанция, проложенная и перекрытая фотографией: социальная дистанция и дистанция во времени. С точки зрения фотографа из среднего клас­са, знаменитости также занимательны, как парии. Фо­тографу необязательно смотреть иронически, умно на свой стереотипный материал. Вполне можно обойтись почтительным, благоговейным интересом, в особен­ности к самым обыкновенным объектам.

Ничто не может быть дальше от утонченности Аве-дона, чем портреты Гитты Карелл, фотографа венгер­ского происхождения, снимавшей знаменитостей муссолиниевской эпохи. Но ее портреты выглядят те­перь такими же эксцентричными, как аведоновские, и гораздо более сюрреальными, чем того же перио­да снимки Сесила Битона, работавшего под сильным влиянием сюрреализма. Помещая своих персонажей в причудливые, роскошные декорации (например, пор­трет Эдит Ситуэлл 1927 года или Кокто 1936-го), Битон превращает их в слишком однозначные, неубедитель­

ные фигуры. А невинная покорность Карелл желанию ее генералов, аристократов и актеров выглядеть ста­тичными, собранными, шикарными обнажает жест­кую, точную правду о них. Почтение фотографа сдела­ло их интересными, время — безвредными, слишком человечными.

Некоторые фотографы заявляли себя учеными, дру­гие — моралистами. Ученые составляют инвентарь мира, моралисты сосредоточены на трудных случаях. Пример фотографии как науки — работа Августа Зан-дера, начатая в 1911 году: фотографический каталог не­мецкого народа. В противоположность рисункам Геор­га Гроса, отразившего дух и разнообразие социальных типов Веймарской Германии в карикатурах, архетипи-ческие картины Зандера, как он их называл, подразуме­вают псевдонаучную нейтральность, подобную той, на какую претендовали скрыто сектантские типологиче­ские науки, расцветшие в XIX веке, — такие как френо­логия, криминология, психиатрия и евгеника. Зандер выбирал модели не столько за их типические черты, сколько из соображений (справедливых), что лицо от­крывается камере не иначе как социальная маска. Каж­дый сфотографированный индивидуум был знаком профессии, класса, занятия. Все его модели типичны, равно типичны для данной социальной реальности — их собственной.