Побег произошел на третий день после прибытия нового этапа. Никто не мог понять, как он произошел, но на утренней поверке охрана недосчиталась двух человек.

При перекличке по формулярам было установлено, что бежали заключенные Бородин Петр Сергеевич, доктор геологических наук, и Орехов-Журин-Никифоров-Ткаченко, вор-рецидивист, известный в уголовном мире под кличкой Фиксатый, трижды убегавший уже из мест заключения. Старший оперативник, просмотрев формуляры беглецов, развел руками:

— Чертовщина какая-то! Чтобы такой волк убежал на пару с доходягой, из которого песок сыплется? Да еще с пятьдесят восьмой статьей? Не верю!

Его удивление разделяли все. Но человеком, больше других удивившимся этому побегу, был сам Петр Сергеевич Бородин.

Второй раз Петру Сергеевичу довелось воочию увидеть Сибирь. Но если прежде он возглавлял экспедицию, то теперь не знал даже, зачем его привезли за четыре с лишним тысячи километров от Москвы, не знал и за что. Из бурого товарного вагона, называемого почему-то «краснухой», высадили в неизвестной ему точке — на сорок шестом километре какой-то недостроенной ветки. Ориентироваться он давно перестал не только в пространстве, но и во времени. Надолго, куда, зачем? А, не все ли равно, если нельзя понять главного: почему?

Петра Сергеевича не испугала нелепая выходка судьбы. Она раздавила его, оставив от прошлого только одно — сожаление, что не успел завершить начатого дела.

Вероятно, он был в какой-то степени одержимым.

Он был ученым и геологом особого оклада — теоретиком, кабинетным работником. Экспедиция, на которой он сам настоял когда-то, могла считаться единственной за долгое время его работы в институте. Первая и последняя экспедиция с его участием!

Арест сводил к нулю всю его многолетнюю работу и работу тех, кто поставлял кирпичи, из которых он складывал фундаменты своих гипотез. Экспедиция ничего не дала, не доказала правильности его предположений. Для этого не хватило еще одного сезона работы в поле.

А зимой его арестовали…

Ему заявили, что следственных органов не касаются результаты экспедиций, их интересуют политические взгляды. Кой черт, и в голову не приходило задумываться, какие у него политические взгляды. Наверное, обычные. Такие, как и у всех советских людей.

— Вкручиваете! — сказали ему.

Тогда Петр Сергеевич задумался: может быть, действительно не обычные? Решил проследить, как они складывались, его взгляды. Из чего рождались.

Маленький провинциальный городок, семья учителя. Гимназия, увлечение геологией. Кристаллография, палеонтология, стратиграфия и — уже навсегда — геотектоника, еще совсем молодая в те годы. Девятьсот семнадцатый, затем последующие, страшные стрельбой на улицах, непонятностью происходящего. Ломались привычные жизненные дороги, вставали дыбом. Думалось: не будет больше ни уверенности в завтрашнем дне, ни ясной цели, ни любимой науки. Только хаос — кони, скалящиеся, как собаки, матерщина и выстрелы. Пожалуй, тогда он не мог разобраться в этом хаосе. Но кто-то умел не только разобраться, но и водворить порядок. Еще до поступления в институт Петр Бородин сначала догадывался, а потом знал наверняка — кто. У этого чудотворца было много имен, был он многолик и вездесущ. Его звали — «большевики», но лучше других знали одно имя — Ленин.

Ленин открыл двери института и нашел дрова, чтобы Петр Бородин не замерз в аудиториях. Хлеб, воблу — чтобы Петр Бородин не подох от голода. Еще он объяснил Петру Бородину, для чего нужны геотектоника на земле и другие науки. И какой должна быть земля, Это было здорово, черт побери, — жить, по-своему переделывая этакую махину! Это была стоящая цель! Можно идти к ней разными дорогами: носить кожаную куртку чекиста или фартук молотобойца, сочинять стихи или отмыкать кладовые, в которых хранит свои сокровища планета. Важно, чтобы все дороги вели в одну сторону.

И Петр Бородин шел своим путем, дорожа каждым днем, каждым часом — так хотелось успеть больше. И собственно говоря, это и были его политические взгляды — как можно больше успеть в том, чего хотел Ленин и научил хотеть Петра Сергеевича. Нет, он не находил в своих политических взглядах криминала!

Но и о политических взглядах больше не спрашивали. Не было ни судебного разбирательства, ни настоящего следствия. Черт знает, что было! Потом вызвали и предложили расписаться: с постановлением ознакомлен… Десять лет.

Значит, Петр Бородин — враг народа?.. Позвольте, это нелепость… Это… это… Но где суд, которому можно объяснить, который должен понять? Что же происходит такое? А? Как может происходить?

Он лихорадочно восстанавливал в памяти свои дни и дела. Думалось, где-то там затерялось, осталось содеянное им нечто, повлекшее за собой весь теперешний ужас. Незамеченная в свое время ошибка, промах, которому не придал значения. Пусть незначительная, но — вина, повод.

Ничего подобного не удалось вспомнить. Ему даже на фронт не позволили уйти, объяснив, что совершенно необходим в тылу. Значит, ценили? Значит, понимали, что он чист? В конце концов, тех, у кого имелись, видимо, грехи за душой, посадили еще в тридцать седьмом или перед войной. Ему казалось, что это честнейшие люди, — он мог ошибаться, но кто-то не ошибался. И эти кто-то, конечно, тогда же проверили и его! Что же вдруг изменилось?

Он стал перебирать друзей, сослуживцев, просто знакомых. Кому могло понадобиться оболгать его, клеветой отомстить за что-либо, убрать с дороги? Да, кому он мог помешать?..

Никому как будто…

Петр Сергеевич пытался доказывать дикую бессмысленность происшедшего. Вначале писал, жаловался — и в то же время думал о том, как должны восприниматься жалобы. Ведь к врагам народа следует быть беспощадным! Нет, не может существовать смягчающих вину обстоятельств! И конечно, только матерый враг способен так изворачиваться — уверять, что совершенно невиновен.

Значит, бессмысленно жаловаться, писать? Его замкнули в заколдованном кругу каком-то. Нечего искать выхода — нету!

Он заставил себя примириться, опустил руки перед этой безысходностью. Чтобы не мучить себя бесплодными поисками объяснений происшедшего, остановился на словах «судьба» и «стихия». Нечто необъяснимое и в то же время имеющее названия. «По крайней мере до поры, пока найдется более точное определение», — думал Петр Сергеевич.

В лагере с брезгливым равнодушием ко всему пилил лес, спал, вставал по гулкому и пронзительному сигналу подъема. Ему за пятьдесят, смысл жизни у него отняли. Не все ли равно, где и как протянет еще несколько лет? Главным для него стал хлеб — какой паек выписали на завтра.

Время почти не двигалось. Словно капли из проржавевшего сосуда, точились одна за одной медлительные, тягучие секунды: кап… кап… кап… Казалось, невидимый маятник устал. Интервалы между каплями непомерно растянулись, но с каждой каплей-секундой времени в сосуде оставалось все меньше и меньше. Петр Сергеевич ощущал, слышал, чувствовал, как убывает время. Как опускается он с одной секунды на другую, все ниже и ниже: кап… кап… кап… И вместе с тем время летело, как летит сон.

Для определения скорости времени у Петра Сергеевича осталась только одна точка отсчета, начало летосчисления — день ареста. Вторая точка отсчета — день освобождения — была абстракцией, в нее Петр Сергеевич не верил. Но тем не менее спохватывался иногда, что в направлении этой абстрактной точки промелькнули не секунды, не часы, а годы.

И они пролетели как один миг.

Он уже ни на что не надеялся.