В тот день они не дошли до следующей визиры. Бессонная ночь и перевалы через бесконечное количество сопок вымотали обоих. Ночевали они под громадным, густым кедром, по настоянию Петра Сергеевича не разжигая костра. Спали в большом ворохе свежего пихтового лапника, крепко прижимаясь друг к другу.

Второй день пути рассеял несколько страхи Петра Сергеевича. Он не вздрагивал, не оглядывался рывком назад, если под сапогом Фиксатого ломалась ветка. Не замирал, хватаясь рукой за сердце, приняв крик сойки за окрик преследователя. Не вглядывался, покамест не начинали слезиться глаза, в кусты позади, где померещилось ему какое-то движение.

Привычными стали крики птиц, трески и шорохи тайги. Примелькались движения теней и солнечных бликов среди листвы и хвои. Видимо, и к самому страху он начал привыкать, а привычное не пугает.

В мешке у Фиксатого, кроме хлеба, оказались котелок и запас соли: недаром этот побег — четвертый на его совести! День был хмурым, оба беглеца по пояс вымокли в холодной росе, и Петр Сергеевич согласился на разведение костра:

— Только из сухих дров, пожалуйста. Сухие меньше дымят…

У него тоже имелся некоторый опыт.

Робея снять и развесить одежду для просушки, оба поворачивали к огню то один, то другой бок. В котелке закипела вода. Кипяток горько припахивал дымом, но Петр Сергеевич глотал его, обжигаясь, радуясь живительному теплу. Густо посоленный хлеб и в лагере не казался таким вкусным!

— Ты на воду не нажимай, от воды слабнут, — поучал Фиксатый, поправляя хворост в костре.

Вечером, перед тем как обосноваться на ночлег, он вынул все из того же заплечного мешка моток тонких сыромятных ремней.

— Прошва. На конном дворе увели ребята. Будем с тобой мясо доставать…

Петр Сергеевич только кивнул равнодушно, занятый своими мыслями, и опять устремил взгляд на пламя костра. Фиксатый прихватил топор и легкой пружинящей походкой направился к сосновому бору, опаленному до половины стволов давним низовым пожаром.

Когда он вернулся, спутник его спал или притворялся спящим. Фиксатый ухмыльнулся, подбросил в костер топливо и подставил спину теплу, укладываясь на подстилку из пихтовых веток.

На рассвете Петра Сергеевича разбудил холод. Пытаясь унять дрожь, он принялся сгребать в кучу обгорелые сучья на кострище и, только отдернув ладони от начинающего обжигать пламени, спохватился, что он один. Фиксатого не было. Петр Сергеевич сразу забыл о костре, об утреннем холоде и вскочил на ноги, озираясь.

Один?

Совсем один?

Испугаться он не успел, он растерялся только. Фиксатый неожиданно вылез из кустов, небрежно швырнул наземь большую черно-синюю птицу.

— Второй оторвался и петлю с собой унес. Видать, я привязал плохо.

В первый раз за многие-многие дни почувствовал Петр Сергеевич невыразимую словами легкость и ясность радости. Хотелось рассмеяться, расцеловать этого уголовника, но геолог сдержался и сказал вовсе не то, что следовало бы сказать:

— Глухарь?.. Очень хорошо… Очень кстати…

— Это меня один сибиряк научил — петли ставить, — с лицемерной скромностью похвастался Фиксатый. — Изувечил он кого-то по пьянке, восемь лет ему дали. Мы с ним в сорок седьмом из Колымы уходили. Тоже фрайер, а мужик был что надо!..

Горячая похлебка с забытым в лагере густым ароматом мяса только настроение испортила Петру Сергеевичу — она положила начало невеселым думам.

За какую вину столько лет отвыкал он от всего, что вкусно, удобно, красиво? Какое преступление искупал рядом с ворами и растратчиками, спекулянтами и, может быть, даже с действительными врагами народа? Разве он виноват теперь, что приходится, словно волку, бежать в лес, заметать следы?

Он не виноват, нет.

Не виноват даже бригадир, который обманом заставил его бежать.

Виновата судьба — стечение непонятных обстоятельств. Стихия.

Виноваты те, чьи действия непостижимы для него. Какая-то противоестественная, но реальная сила, перед которой Петр Бородин беспомощен.

Они заставили его смотреть на мир через решетку. Якшаться с уголовниками, с подонками. Бежать. Бежать даже от встреч с людьми. Шарахаться от кустов и деревьев на родной земле — на своей земле, по которой никто не смеет запрещать ему передвигаться свободно!

Смеют запрещать…

«Они» все смеют!

Он не знает, кто именно. Наверное, никто не знает, кроме них самих, умеющих оставаться безнаказанными, притворяясь ревнителями правды. Но если он не в силах бороться с ними, как не в силах противостоять стихиям, может быть, следует поступать так, как делает этот уголовник? Если преступник пытается противостоять закону, почему он, Петр Сергеевич, не должен противиться беззаконию? В конце концов, это все равно что убегать от наводнения или от лавины — ведь он не может остановить их. Значит, следует убегать! Но куда убегать? Зачем?

Словно угадав мысли спутника, Фиксатый отставил опорожненный котелок, вытер ладонью рот и сказал:

— Шулюм вышел, что надо, а мясом только водку закусывать. Дичь! Вот доберемся с тобой до Красноярска да придем на хату — водки выпьем. Не тушуйся, батя!

— В Красноярске сразу же арестуют, потому что у нас с вами нет документов, — отозвался Петр Сергеевич.

Фиксатый рассмеялся с искренней веселостью.

— В первом побеге всегда кажется, что обязательно тебя поймают, что документы будут на каждом перекрестке спрашивать. Ничтяк! Привыкнешь! А паспорт сработать у нас такие чистоделы есть! Лучше натурального нарисуют.

Петр Сергеевич понурился. Дожил! Доктор наук Бородин, автор ученых трудов, честный человек, будет скрываться по подложному паспорту? Как вор или фальшивомонетчик, как… как…

Ему хотелось найти особенно подлое слово, больнее ударить себя сравнением: докатился, получил награду за беспорочную жизнь? Так тебе и надо!..

Тайга со своей торжественной, храмовой тишиной не располагает к разговорам. Она располагает к размышлениям. Петр Сергеевич шел, тяжело переставляя ноги, путаясь в кустах и колоднике. Невеселые мысли сплелись в нескончаемый хоровод. В сотый, а может быть, в тысячный раз геолог старался уяснить первопричину происходящего и опять терялся. Не мог, не умел найти название ей — единственно четкое слово, которое бы поставило все на свое место. Происходящее по-прежнему казалось бредом, кошмаром. Мысли путались.

Спутник Петра Сергеевича не склонен был к размышлениям — нечего было терять и нечего приобретать. Успокоенный отсутствием погони, он шел бездумно и беспечально. Так, наверное, летит на огонь бабочка, не раздумывая, обожжет или не обожжет крылья. Огнем, всегда вспыхивающим так ненадолго, для Фиксатого была свобода. И первый же луч этого огня ослеплял его, заставляя все забывать, всем ради него поступаться.

Фиксатый швырял шишками в рыжих, испуганно стрекочущих белок, улюлюкал вслед зайцам-белякам, некрасивым в летнем наряде. И в пути и на привалах он время от времени заговаривал с геологом, пускался в рассказы о своих былых кражах, о женщинах, которых именовал «марьянами» и «дешевками». Односложные ответы, а то и попросту молчание партнера его не обижали.

— Ничтяк! — по обыкновению усмехался он, блестя золотом «фикс», как почему-то называются на воровском жаргоне зубные коронки. Он считал, что Петр Сергеевич неразговорчив и невесел потому, что не верит в качество выделки обещанных документов, что пугают его трудности далекого пути.

Фиксатого они не пугали. Просто он не задумывался даже, как труден и далек путь к той недолгой «воле», о которой вполголоса пел по вечерам у костра:

Петр Сергеевич знал, что кичман — тюрьма, что она очень и очень скоро разлучит Орехова-Журина-Никифорова-Ткаченко с «марьяной», может быть успеющей полюбить его, если он доберется все-таки до своей «воли». И Петру Сергеевичу было безразлично это.