— Да, — рассеянно сказала я, — с бородой я бы выглядела солиднее. — Покидать более или менее теплый салон автомобиля совершенно не хотелось. — Что же теперь делать?

— Ты про платье? — спросил брат. — Или про замок?

Он вышел из машины и распахнул дверцу сначала мне, потом — Моник. Вместе со сквозняком ворвался запах молодых листьев и еще чего-то ласково-забытого. Я вылезла наружу и принюхалась, обводя двор глазами. Ну конечно же! Бело-розовые пирамидки в мохнатой листве — каштаны! Папины любимые каштаны!

— Так ты про платье или про замок? — уточнил брат.

— Каштаны цветут, — сказала я. — Я давно не видела весны. Почему-то всегда приезжала осенью… Моник, дай, пожалуйста, мне платье, я пройду через кухню и переоденусь у себя.

— Можно, я с тобой? — жалобно попросила Моник. — Так неохота опять в зал. Мэр, все его чиновники, шеф вашей полиции, монахи из соседнего аббатства…

— Монахи? — изумилась я.

— Ну! Который день поют не умолкая!

— Но наш мэр, кажется, «левый».

— Все они «левые», пока старуха с косой не…

— Достаточно, хватит обсуждать мэра. Пошли, пошли через кухню все вместе, — поторопил брат, вытаскивая из багажника пакеты. — Поживей, девочки, нас и так заметили. — Он кивнул в сторону людей у парадной лестницы. — Уходим, пока не накинулись с соболезнованиями.

Мы юркнули под деревья и быстро пошли вдоль северного фасада жилого корпуса. На древней каменной кладке в лучах заката нежился бархатистый мох.

— Ужас! — Брат брезгливо ковырнул его ногтем. — Как здесь можно жить! Я не понимаю, как это все еще не рухнуло до сих пор! Каменные сараи!

— Не пересаливайте, мсье! — не выдержала Моник. — Ты еще не вспотел доставать свою сестру? Ей и так паршиво, а тут ты со своим поганым языком. Кабы я знала, что ты злой и зануда, в жизни бы не согласилась пойти за тебя! Классно здесь жить! Классно и романтично! Ну, Анабель, скажи!

Я кивнула и благодарно посмотрела на нее. У меня традиционно хорошие отношения с подругами и женами моего брата, но только не с ним: он всегда ревновал меня к нашей маме, особенно когда ее не стало, естественно, скрывая эту детскую ревность, как воспитанный взрослый человек — смешно двадцатитрехлетнему парню ненавидеть шестилетнюю девчушку только за то, что она посмела родиться у его мамочки!

Алену было четырнадцать, когда наша мама вышла замуж за моего отца. Мама старше его на шесть лет, но она папина первая и единственная любовь. Он познакомился с ней, когда она уже была замужем и имела сына. Потом мама овдовела, и отец, не медля, предложил ей руку и сердце.

Я родилась не сразу, а если бы не родилась, то замок и титул наверняка достались бы Алену, папа усыновил бы его, потому что у папы нет никаких родственников — он последний в роду де Бельшют. Все они активно участвовали в Сопротивлении; за стенами замка находили убежище многие, бежавшие в Швейцарию от режима. За что все жестоко поплатились, чудом уцелел только мой дедушка: его спрятала семья нашего дворецкого Герена, повторив легендарный поступок своих предков. Это так, к слову, сейчас речь о другом. Просто я хочу сказать, что у Алена достаточно поводов недолюбливать меня.

Конечно, бывали и периоды сближения, особенно когда брат женился во второй раз и они с Люси никак не могли завести детей. В первом скоропалительном и краткосрочном браке Алена тоже не было наследников. В общем, нерастраченные материнские силы Люси достались мне. Это было очень кстати в мои пятнадцать лет. Казалось бы, вот уж отличный повод для ревности, но нет, именно тогда мы с Аленом начали дружить. Заслуга Люси.

Именно поэтому я с определенной тревогой восприняла известие об их разводе и о том, что у брата новая пассия — Моник, особа моложе меня. Папа только вскользь упоминал о ней в письмах, и я представляла ее алчной красоткой, позарившейся на банковский счет моего брата. Как-никак Ален директор Бельфорского филиала крупной инвестиционной компании и держатель значительного пакета акций. Его банковский счет весьма солидный, особенно после того, как брат унаследовал некоторую сумму от одного бездетного дядюшки со стороны родного отца, кстати сказать, разорившегося и покончившего с собой в момент банкротства. И вдруг Моник оказывается такой славной! Конечно, она простовата, ее речи не отличаются правильностью и изяществом, зато у нее доброе сердце, она здравомыслящая, красивая, молодая и наверняка родит моему брату много детей.

Возле ступенек в кухню бродила курица с цыплятами. Ужасно трогательно! Ведь именно из-за пристрастия к курам нашего дворецкого Герена я предпочла орнитологию, а не папину агрономию с ботаникой, что было бы логичнее.

— Моник, когда вы собираетесь пожениться? — не вполне уместно спросила я и в свое оправдание добавила: — Очень хочется стать тетей.

— Собирались, — буркнул брат, — первого июля. Теперь на год откладывается.

— Ничего! Мы подождем, — оживилась Моник. — У меня такое удачное платье, Анабель, оно не выйдет из моды за год. Знаешь, вот здесь по груди все закрыто, а сзади вырез до…

— До колен! Замолчи! От твоего трепа у меня голова…

— Ален, — строго произнесла я, брат осекся. — Что с тобой? Что такого ужасного сказала Моник? Я не узнаю тебя!

— А! — бросил брат и с размаху толкнул ногой кухонную дверь. Она испуганно скрипнула и распахнулась, стукнув о стену. — Нервы, сеструха. Не обижайся. Это все нервы. Заходи.

Длинное трикотажное платье Моник пришлось мне точно впору, но ее туфли оказались велики, и я разыскала в гардеробной коробку с черными лодочками. Моник придирчиво осмотрела старомодный каблук и снисходительно улыбнулась.

— Ладно, сойдет. Ты и так высокая.

— А я не замерзну? — Лишившись пуховика и свитеров, в тонком платье я чувствовала себя почти голой.

Моник округлила глаза.

— Запаришься! Оно же чистошерстяное!

Прощание с бароном де Бельшютом было устроено с поистине королевским размахом. Обилие роскошных тканей, море цветов, торжественный монашеский хор, бесконечная черная вереница скорбных людей к стоящему посередине залы высокому ложу, щедро задрапированному бархатом и шелками. Возле ложа некоторые становились на колени, целуя складки бархата, а более решительные — руку лежащего на ложе человека. Рука специально помещена не на груди, а так, чтобы прощающимся было удобно целовать ее.

Она не очень большая, но и не маленькая, просто мужская рука с крепкими пальцами и гибким запястьем, скрытым под белоснежной манжетой, на которой бриллиантово поблескивает запонка. Я знаю, что запястье гибкое, потому что это рука моего отца, которая умеет управляться с самыми нежными ростками цветов и бережно прививать яблони и виноградные лозы. Эту руку я узнаю из миллиона мужских рук! Маленькая родинка на фаланге безымянного пальца и крошечный шрам от лопнувшей в руках пробирки на подушечке указательного. Чуть порыжелый на сгибе от сигарет средний палец, с маленьким утолщением-мозолькой от авторучки — пишущей машинки и тем более компьютера папа не признает. У него вообще сложные отношения с техникой: например, электронный микроскоп — это очень хорошо, а вот электрокофемолка — никуда не годится.

В зале, обшитом дубовыми панелями, было темновато. Здесь всегда темновато: люстра, горящая от электричества — от движка в подвале, — всего одна, остальные светильники — со свечами. Люди все шли и шли. Через распахнутые настежь двери тянуло сквозняком и ароматом каштанов.

От сквозняка папины волосы шевелились надо лбом. Мягкие, немного волнистые светлые волосы с проседью. Как будто это не седина, а просто пряди выгорели на солнце. Значит, рыцарь с выгоревшими волосами — мой папа? Но в том сне он сидел в самолете перед нами…

— Не стесняйся, подойди к отцу, — прошептал за моей спиной Брунар. — Все знают, кто ты. Никто не помешает.

Чуть поодаль на фоне камина старательно пели монахи, а по обеим сторонам ложа выстроились полицейские, члены муниципалитета, музыканты люанвильского духового оркестра с опущенными трубами, траурными повязками и театрально-скорбным видом. Это было бы, пожалуй, увлекательно, если бы на ложе лежал какой-нибудь актер в роли короля, но не папа.