- Ты жертвуешь имиджем настоящего украинского хулигана ради французских изысков, - укорил его Юра.

- Ничем я не жертвую, кроме своих жертв, - отмахнулся родственник, выдохнув облако полынного аромата. – Жизнь - это игра, а игра - это творчество. А творчество - это творение того, чего нет. Это обман, который может стать истиной. Если ты не владеешь искусством блефа, ты никогда не выиграешь и ничего не создашь.

- Ты ничего не получишь, если ничем не пожертвуешь, - усмехнулся Юра, пригубляя абсент.

- Единственное, чем стоит жертвовать, это твоей претензией на знание хорошего и плохого, - сказал родственник. - Сознанием греха. Из которого проистекают все виды человеческого несчастья - страх, ненависть, вина и депрессия. Это груз проигравших, который превращает весь мир в бойню.

- Ну, хватит уже, хватит оправдывать свою бессовестность, - лениво вмешалась Елена. - Мы тут все такие, не надо проповеди читать.

- Поэтому вы и тут, - ухмыльнулся родственник.

- А кто еще будет? - спросил Юра.

- Анархисты должны быть,- ответил родственник. - Еще какие-то друзья Павла. Лимонова, кажется, звали…

- Да ты что? - заволновался Юра. - Как мы будем выглядеть?

- Можно подумать, ты сейчас выглядишь, как мать Тереза, - насмешливо сказал родственник.

- Твои казаки с ними за стол не сядут, - сказал Юра.

- Они такие же казаки, как мы с тобой, - отрезал родственник. - Ребятам нравится играть здесь в “ангелов ада”, вот и все. Играют они всерьез, а как же иначе? Но это не значит, что у них нет мозгов.

- Ты описывал их в совершенно ином свете, - изумился Юра.

- А тогда освещение было иным, - пояснил родственник.

У ворот раздалось рычание моторов, заорали разбуженные вороны в лесу, по окнам ударил свет фар, и засигналили машины - целый кортеж, судя по звукам.

- Ну вот, гости прибыли, - сказал хозяин. - Пошли встречать.

Быстрый аперитив приняли прямо во дворе, сгрудившись вокруг лосиной туши над горою жарких углей и, притопывая и причмокивая, и смеясь, обглодали ее до костей, запивая ледяной водкой, после чего хозяин пригласил в дом - к цивилизованному застолью.

Застолье оказалось сверхцивилизованным, то есть - застойным. Есть то, что щедрой рукой было навалено на столах, предполагалось стоя, не сходя с ног или скользя по залу с тарелкой под подбородком. Тонкую практичность хозяйского замысла Юра оценил сразу - если бы всю эту разношерстную и малознакомую между собой публику усадить рядком, как на сельских поминках, то веселье утонуло бы в гробовом молчании, не имея шансов переплыть море водки.

Вешалки, на манер театрального гардероба расставленные вдоль одной из стен, быстро обросли шубами, шапками и расхристанными пальто, разгоряченные аперитивом гости ринулись к столам, как татарская конница в четвертом акте “Князя Аскольда” - лосенок оказался совсем маленьким. А за окнами метались лучи фар - народ продолжал прибывать.

Юра оглянулся вокруг. Женщин было немного, и таких ослепительных, что их принадлежность к племени наемниц из модельных агентств почти не вызывала сомнений. Они были поддельными леди и поддельными подругами, купленными за деньги, - но красота-то была настоящей, - как бриллиант на пальце нувориша. И Юре взгрустнулось от того очевидного факта, что красоту, имеющую спасти мир, уже поимел лабазник, оставив миру дырку от бублика - в качестве спасательного круга.

- Ты чего это грустишь? - спросил у его плеча родственник. - Ты это, не грусти. Ты у меня благодетель и меценат, и веселиться должен на моем празднике жизни.

- Я буду веселиться и за него тоже, - радостно встрял подошедший Павел.

- Смотри, не довеселись до цугундера, как всегда, - Елена дернула Павла за локоть, едва не расплескав бокал с шампанским в его руке.

- О, Боже!.. - вдруг простонал Юра, глядя остановившимся взглядом в зал. - Ну зачем, зачем ты притащил сюда этого абортмахера!

К ним приближался странно одетый и необъятной толщины мужчина в сопровождении ослепительно красивой блондинки.

- Да не тащил я его! - возмутился родственник. - Я вообще понятия не имею, кто это такой.

- Это Матвей Курапольский, - ответил Юра, - известный в узких кругах, как “Курвапольский”. Считает себя журналистом и философом. Способен поломать, заболтать и заплевать любой кайф.

- Это твои проделки, Павел? - злобно прошипела Елена.

- Мои, - Павел невинно улыбнулся. - Хозяин поручил мне кастинг, это же все нужные люди.

Матвей продвигался, мерзкая ухмылка, как жирная глиста, свисала с его мокрых губ, и он помахивал ею направо и налево, приветствуя знакомых, миазмы его огромного жирного тела двигались впереди него, раздвигая толпу, как бетонная стена, а запах его ног, упакованных в грязные бурки, ощущался даже взглядом.

- Шикозный перстень! - закричал он, хватая хозяина за руку и тряся ее. - Душевно рад познакомиться!

Освободившись, хозяин тут же сорвал перстень и вложил его в лапищу Матвея:

- Прошу принять, как сувенир о сегодняшнем вечере.

Матвей тут же обернулся и насадил перстень на указательный палец своей блондинке.

- Это единственный из моих пальцев, который подходит для такой дырки, - пояснил он.

- Мог бы хоть “спасибо” сказать, - заметила Елена.

- Скажи “спасибо”,  деточка, - немедленно потребовал Матвей.

- Спасибо, - блондинка мило улыбнулась и даже сделала намек на книксен.

- Вот! - воскликнул Матвей, воздевая сарделечный палец. - Кто-то должен приседать за меня, не могу сам. Ленив, знаете ли, и меланхолик, пока не выпью. Но моя леность - это высшая форма познания необходимости. “Данная гению меланхолия покоится на том, что воля к жизни тем явственней воспринимает нищету своего состояния, чем более светлым интеллектом она озарена”. Артур Шопенгауэр. А воля есть “веревка, протянутая над сценой человеческого мира, на которой марионетки висят на незаметных нитях”, как изволил выразиться тот же автор. Если натяжение ослабевает, марионетка получает свободу маневра, которой не может воспользоваться - у нее подкашиваются ноги. Сплин, меланхолия, склонность к суициду, человек ищет ссоры с самим собой и окружающим миром, чтобы убить себя. Эрго: если хочешь шагать по жизни без поводка, ищи стержень в самом себе, найди дорогу между Эросом и Танатасом. Как я. У меня нет воли к жизни и нет воли к смерти, я безволен, ленив и вполне счастлив. Теперь я праздно шатаюсь туда-сюда, я сорвался с поводка и гуляю сам по себе, как птица небесная и как кот, охочусь сам на себя.

- О, Гос-с-споди! - пробормотала - Елена, закатывая глаза. - Пошли отсюда, Павел.

- В нормальном государстве, Матвей, сидеть бы тебе в сумасшедшем доме, как лилия полевая, - сказал Юра.

- А нормальное государство это и есть хороший сумасшедший дом, - живо ответил Курапольский. - Там пациентов держат взаперти, но хорошо кормят. А вот когда врачей выбирают из среды психов, а психи от власти впадают в буйство - жди беды. Америка и Китай хорошие государства, и там и здесь управляет элита, пациентов зря не обижают и дают поиграть в демократию. Старая же Европа давно закатилась, как глаз покойника, там нет уже ни врачей, ни врачуемых, только несколько усталых сторожей бродят из палаты в палату, подметая прах сгоревших идеологий. Но на перекрестке Европы и Азии сидит некий Соловей-разбойник и пыжится и пыхтит, примеряя на себя то звезду, то свастику, нет у него ни элиты, ни подгузников, ноги хоругвями обмотаны, как портянками, морда красная, скверно ругается, пальцы в перстнях нарисованных - за каждую кровавую баню - вот как сунет их в пасть, да как свистнет, тогда, может, и падут стены, может, и появится шанс у человечества стать человеком, - Матвей поскреб в затылке. - А может, и не свистнет, может, и засохнет там, на своей ветке, может, и не Соловей это вовсе, а так, ворона, посидит себе да и полетит - падаль искать. Пойду-ка и я, поищу чего-нибудь пожрать, - с этими словами Курапольский удалился, волоча свою подругу за руку, украшенную аметистовым перстнем.