— Этнофилософы, — говорит Това, — настаивают на реставрации старинных африканских порядков, сохранении африканской специфичности, поклоняются культуре оригинальности и отличий.

Во имя будущего Африки Това и другие интеллигенты предлагают отбросить в сторону все узколобые, националистические и трибалистские теории, придуманные за морем и подброшенные африканцам их бывшими господами.

— Африке нужна истинно народная культура, способная стать средством сплочения масс на преодоление отсталости, — таков взгляд писателя Рене Филомба на задачи современной африканской культуры.

— В общем плане, — делает вывод Това, — судьба нашей культуры, как и наша будущность в экономике и политике, зависит от африканских народных масс. Вмешательство масс в процесс радикальной трансформации, закономерно вытекающее из нынешней обстановки, зажжет пожар, который поглотит все мертвые элементы наших культур и очистит их живые элементы, дающие импульс нашему поступательному движению вперед, ускоряющие это движение, а не уводящие его в сторону.

И многие страны континента уже нашли эту революционную философию — диалектический и исторический материализм.

«Мы чувствовали себя баобабами, чистая зеленая листва которых была заполнена солнцем, а побеги которых налились свежим животворным соком». Так передает в стихотворении «Полное согласие» поэт Франсуа Сенга Куо эмоциональное состояние своего соотечественника в день провозглашения независимости. Конец униженного, подчиненного положения своей страны каждый камерунец ощутил как начало нового века, как, по образному выражению того же Сенга Куо, «долгожданную весну» истории Камеруна. Вряд ли есть смысл измерять пройденное с того дня расстояние количеством встреченных трудностей.

— Главное в нашей жизни — это то, что она стала целенаправленной, что все мы действительно почувствовали в себе неиссякаемые силы баобаба, — говорил мне на прощание Франсуа Сенга Куо.

«Ничему не надо удивляться» — таков девиз путешественника в Африке.

Заблудившегося в пустыне даже мираж наведет на дорогу к оазису, если только путник сохранит самообладание. В заповедниках Кенни или Уганды царь зверей — лев разрешит вам себя погладить, если поверит в ваши добрые намерения. В период полевых работ в Мали и Сенегале ядовитые змеи заползают в корзинку к младенцу, мирно почивают там, разрешая ему играть с собой. Даже холодные и скользкие рептилии на этом необыкновенном континенте порой реагируют на чистосердечность и доброту. Чудеса здесь на каждом шагу, если быть пытливым и благорасположенным к этому необычному миру.

Переплывая на узких и неустойчивых пирогах реку Бетсибуку на Мадагаскаре или Рио-Муни в Экваториальной Гвинее, в иные моменты ощущаешь мурашки на теле при виде того, как лодочник бесстрастно отгоняет длинным багром тянущихся к долбленке крокодилов. Я также наблюдал, как умный бродячий пес, собрав заливистым лаем к берегу проголодавшихся рептилий со всей реки, вдруг стремглав несся метров двести вверх против течения и хладнокровно переплывал водный поток.

«Из Африки всегда что-нибудь новое» («Экс Африка семпер аликвид нови»), — метко подмечает латинская пословица. Бывает, правда, и так, что новое соответствует французской мудрости: «Чем дальше страна, тем легче о ней врать». Однако ведь даже в сказке всегда есть доля истины.

Прочитав до поездки на Мадагаскар увлекательную легенду о дереве-людоеде, которую 50 лет назад преподнес как сенсацию журнал «Америкэн уикли», я дол го пытался узнать, действительно ли что-либо подобное есть на «Большом острове». Да, на острове существуют плотоядные растения вроде непентеса или росянки, способные «съесть» муху или другое насекомое. Путешествуя по следам американского журналиста, который сделал из мухи… человека, я коллекционировал непентес, росянку и другие плотоядные растения. В жизни это весьма скромные кусты, и только пристальное наблюдение за ними открывает их удивительные свойства.

Близ городка Мурундава на западе Мадагаскара довелось увидеть редкое деревце, которое сакалава зовут «кумапга». Мало-помалу куманга исчезает с флористической карты острова. Говорят, что растение незлобиво лишь внешне. Птицы, неосторожно облюбовавшие для минутного отдыха ветви этого дерева, сваливаются с него замертво, кабан, попытавшийся подрыть его, погибает, одурманенный зловещим ароматом его цветов. Люди в эту пору обходят куманга стороной.

— Это чистая правда, — угрюмо подтверждает мне умбиаси — деревенский колдун Сампа, изготовляющий из листьев и корней куманги снадобья.

…В глубине тропических лесов Камерупа в местечке Эсека, что где-то между Яунде и Дуалой, судьба свела меня со старым крестьянином — баса по этнической принадлежности. Чтобы передохнуть от тяжкой езды но дороге, размытой проливными дождями и разбитой грузовиками, я остановил машину у покосившейся хижины, перед которой торговал сочными манго оборванный старик.

— В наших краях есть все что угодно. Слонов столько, что из-за них происходят даже железнодорожные крушения. На днях слон замешкался на рельсах, а машинист не успел затормозить… В прошлом году слоны совершали набеги на наши сады и деревни. Если не успеешь убежать с их пути, прощайся с жизнью, — увлекательно рассказывал мне Мвондо — бывалый человек, до независимости сражавшийся против колонизаторов. — Ну, а если хотите увидеть самое необыкновенное, то вам стоило бы побывать в моей деревне. Я ведь сюда перебрался, чтобы быть поближе к дороге — легче прожить на старости лет.

— Вот там за лесом, — махнул он рукой. — Правда, не каждый доведет вас туда. Надо переправиться через две речки — через одну на пироге, другая порожистая — вы молоды, попрыгаете с камешка на камешек — и на том берегу. В моем возрасте это уже риск. Так вот, там, рядом с деревней моих предков, есть священное озеро, в котором видели страшное чудовище…

Мвондо почти точно описал мне древнего диплодока — динозавра юрского периода, о котором сейчас известно разве что по музейным рисункам.

Впрочем, истина вовсе не нужна была мне в этом случае. Сохранился или нет диплодок где-нибудь на белом свете, или же увлекшийся Мвондо поведал мне давнюю легенду предков, с тех пор диплодок навязчиво преследует меня в моих странствиях по Африке и прилегающим к ней островам. Диплодок сделался для меня лично символом всего необычайного. В каждом новом танце, в каждой новой легенде, в малагасийском лемуре, маврикийском плотоядном крылане, вольтийском баобабе пли в рио-мунийском розовом окупе — я ощущал что-то от искомого динозавра. Окаменевшие аммониты пли тщательно отполированные малагасийскими гранильщиками шарики из костей динозавра в какой-то мере служили мне ориентирами в поисках диплодока на других землях, под иными небесами. Но более всего об оригинальной Африке, ее неистощимом воображении и умении мыслить и творить по-своему позволяли судить встречи с ее людьми — представителями десятков этнических групп. Теперь-то я знаю, что мой «диплодок» вовсе не похож на того, которого заочно представил мне старый баса из Эсека. Но каждый раз, столкнувшись с неожиданным, я думаю о нем, и это помогает мне верить в невероятное и не изумляться удивительному.

С вобе я встретился совершенно случайно. Во время туристской поездки в середине 60-х годов наша группа, заблудившись в лесной глуши в лабиринте похожих друг на друга как близнецы тропинок, очутилась в западном районе Берега Слоновой Кости в супрефектуре Факабли.

— Вот так штука, — забеспокоился сопровождавший нас Абдуллае Диалло, разобравшись во всей серьезности положения. — Надо быстрее выбираться. Мы же нарушили государственную границу. Нечаянность проступка даже по законам обычая отнюдь не смягчает вины.

Близился вечер. Обступивший пас лес выглядел мрачным и недружелюбным, то есть был окрашен нашим собственным настроением. Куда податься? И куда мы доберемся ночью? Абдуллае настаивал на том, чтобы ехать.