— Нет, Наумович этот как бельмо на глазу, — подливал масла в огонь и Прокофий Дегтярев, прикидываясь чрезмерно пьяным. — Покоя от него нету… Смерть ему!

— Правда, чего с ним цацкаться, — вторил Прокофию Шматко, — сколько он нашей кровушки пролил, этот Наумович! Мне ни одного набега без стрельбы не дал совершить, с десяток хлопцев моих от его пуль полегло.

Ворон гневно говорил еще о стычках с отрядом Наумовича, о том, что тот иезуитски хитер, появляется в самый неподходящий момент (видно, везде у него по деревням натыканы лазутчики), а самого его застать врасплох невозможно. Говорил, притворяясь пьяным, матерился, стучал кулаком по столу, а сам все время думал о печати Мордовцева, которая лежала в кармане зеленого френча Безручко, о последних минутах жизни своих боевых товарищей. В одну из тайных встреч под Богучаром Любушкин рассказал Ворону о гибели Мордовцева и Алексеевского, о том, как измывались бандиты над трупами комиссара и военкома, с какими почестями хоронили их потом в Воронеже, в Детском парке. Длинная, в полверсты, процессия шла по главной улице губернского города, проспекту Революции, семь красных гробов несли весь этот траурный последний путь десятки воронежцев, траурно же, сменяя один другой, рыдали духовые военные оркестры. «Воронежская коммуна» напечатала некролог с призывом отомстить бандитам за смерть революционеров.

И вот один из убийц, Митрофан Безручко, сидит сейчас перед Шматко — Вороном, похваляется зверской казнью штаба Мордовцева. А он, Ворон, вынужден сидеть за одним столом с этим палачом, пить с ним самогонку, улыбаться и поддакивать. Но ничего, ничего. Если удастся заманить тертых и битых этих волков, Безручко и Варавву, в капкан, если поверят они им с Прокофием и говорят сейчас не притворяясь, то… Только бы не переиграть, не дать ни малейшего повода для сомнений, не вызвать настороженности — Митрофан с Осипом тоже не лыком шиты, не пальцем деланы. Они и сами могут притвориться, убеждать, что верят Ворону и принимают его предложение расправиться с Наумовичем. А сами плетут сеть, заманивают их с Дегтяревым в волчью яму… Впрочем, кажется, все идет нормально; Безручко много и охотно пьет, согласен на все — Наумович сидит у него в печенках и от одного его имени у Митрофана, как он выразился, «свербить у носу»…

«Наверное, у него есть и другие вещи Мордовцева и Алексеевского, — думал Шматко. — У этих палачей какая-то болезненная страсть брать у убитых что-нибудь «на память»…»

Он решил, что потом прикажет тщательно осмотреть все награбленное Митрофаном Безручко, вернет вещи Мордовцева и Алексеевского их семьям… Такая неожиданная, глупая смерть штаба! Зачем было отпускать сопровождающий эскадрон?!

— Где же похоронили Ивана Сергеевича? — спросил Ворон, возвращаясь в мыслях к застолью, стараясь не привлекать особого, повышенного внимания Безручко к своему вопросу — спросил как бы между прочим.

— Та сховалы его, сховалы, — неопределенно махнул тот рукой. — В тайном мисти. Зараз пока пусть полежить в подполи, а потом, после победы, с почестями Колесникова похороним, в Старой Калитве. Нехай там у церкви, на бугре, и лежить, на нас з вами дывыться, як мы новую жизнь правим.

— Что ж не сберегли командира? — вставил с упреком Дегтярев.

— Та шо… Не убереглы. — Безручко принялся раскуривать трубку. — Стреляють, же, заразы красные. И дуже метко. А в тот раз с тем же Наумовичем и схлестнулись. Иван сам в атаку кинулся, верховодил. Ну а верховодов всегда пуля обласкае… Не лез бы, так ничего б, може, и не случилось. Береженого оно сам бог и бережет.

— Жалко Ивана Сергеевича — вздохнул Ворон. — Глядишь, с ним бы мы и не прятались сейчас по хуторам. Давайте, мужики, помянем нашего командира! — Он приподнял кружку с самогонкой.

Безручко свирепо глянул на Ворона.

— Ты шо? Безручке не веришь?! Га? Да хочешь знать, Колесников мою волю сполняв, я колесо крутыв. А вин тильки команды подавав та приказы у штаби подмахивав… Зараз я голова, Ворон! И если будешь вякать…

— Ладно, Митрофан, оставь, — поморщился Варавва. — Ворон дело говорит, Ивана Сергеевича надо помянуть, командир он был хороший.

Варавва встал первый, за ним с неохотой поднялся и Безручко, ткнул кружкой в кружку Ворона. Выпили.

— Дело Ворон говорит и о Наумовиче, — продолжал потом Варавва, пожевав сала. — Словить его, собаку, надо…

— Сме-е-е-ерть! — разозленным бугаем ревел Безручко. Он схватил нож, вытянул руку над столом, и руку эту тут же пожал Дегтярев, за ним Шматко, а последним, чуть поколебавшись, — Варавва. Крепкое это было рукопожатие четверых — не разъять. Судьба чекиста Наумовича была решена!

…День уже клонился к вечеру, когда гости, «сильно шатаясь», садились на коней. Дегтярев никак не мог попасть ногой в стремя, соскальзывал с седла, а Ворон — тот вообще не узнал своего коня, спутал его с вараввинским, но Осип, хоть и подобревший от выпитого, своего красавца-скакуна не дал, разгадал хитрость. Погрозил Ворону нагайкой.

Уже в седле Шматко увидел Дуню: она стояла у плетня, держа ладошку у глаз — солнце светило ей в лицо, смотрела на Ивана чуть растерянно и с ожиданием. Шматко тронул коня, подъехал.

— Скоро увидимся, Дуня. Я приеду, — сказал он намеренно громко, зная, что их слушают, смотрят на них.

— Тебя красные тоже убьют…

— Что ты, Дуня! Я от пуль заговоренный.

— Лучше б я тебя не знала, — печально и тихо проговорила она. — Убили б и убили…

Дуня резко повернулась, пошла прочь, к дому, а Шматко смотрел ей вслед, и сердцу было хорошо, спокойно.

Попрощались с Вараввой и Безручко, договорились напасть на отряд Наумовича совместными силами при первом же удобном случае, отомстить чекистам.

— А хорошо ты с девкой этой, Дуней, комедию ломал, — похвалил Дегтярев, когда они выехали с хутора. — Аж завидки взяли. И она к тебе так ластилась…

— Не ломал я никакой комедии, — вздохнул Шматко. — Дуня мне и вправду по душе. Вернуться бы сейчас да с собой ее взять…

— Да ты в своем уме, Иван?! — Прокофий даже коня остановил. — Племянница такого матерого бандюги… Ну и ну-у…

Шматко не ответил ничего, пришпорил коня. Далеко впереди синел Рыжкин лес, отдохнувшие и сытые лошади легко несли чекистов, хорошо, наверное, понимая, что возвращались домой…

Примерно через неделю лазутчики Вараввы выследили Наумовича: его отряд остановился на отдых в одном из глухих сел с унылым названием Пустошь. Чекисты, как донес Осипу и Безручко осведомитель, наловили в Богучарке рыбы, развели костры, ужинают. Многие уж завалились спать.

— Ну, Осип, пришел и наш черед, — потирал руки Безручко. — Посылай-ка за Вороном, нехай он потешится…

Гонец ускакал к Ворону, отряд его к утру должен быть в Пустоши, в условном месте у Лысой горы. А Варавва с Безручко засели за карту, тыкали в нее прокуренными, желтыми пальцами, спорили. Местность они знали и без карты, но Варавва хотел показать себя большим стратегом, стал рисовать стрелы и какие-то закорючки, кружки, говорить Безручко, мол, тут, Митрофан, надо все хорошо обмозговать и бить Наумовича наверняка. Безручко слушал Осипа вполуха, после хорошей выпивки и еды его клонило в сон, на всю эту вараввинскую стратегию и тактику он плевать хотел. Завтра, спозаранку, отряды их навалятся на чекиста Наумовича, только перья от него полетят. Главное, снять караулы, чтоб не подняли те шум, внезапно ударить со всех сторон. Перед внезапностью никакому Наумовичу не устоять, пусть он хоть из собственной шкуры выпрыгнет.

Варавва серчал на Безручко, втолковывал ему, что внезапность, конечно, хороший маневр, но у боя есть еще множество других факторов, их все надо учесть. Наумович — опытный и грамотный командир, на мякине его не проведешь.

— Та шо ты его расхваливаешь, Осип? — добродушно гудел Безручко. — Грамотный, опытный… Як шарахнемо на рассвете, в одних подштанниках и побежить.

Безручко живо представил, как бежит по утреннему селу в одном исподнем ненавистный ему Наумович, а он, Митрофан, догоняет его на коне и заносит уже над его головой шашку. Потом решил, что это слишком легкая смерть для такого опасного чекиста, лучше разорвать его конями или четвертовать… Ладно, чего-нибудь они придумают с Вараввой, попался бы им Наумович живым.