Наконец мы вышли из этого адского места и с наступлением темноты пустились в путь. Не велено было ни петь, ни шуметь, ни громко говорить, но мы шепотом изъявляли друг другу свою радость и, несмотря на грязь и темноту, в три часа сделали 15 верст. Издали еще видно нам было на небе какое-то зарево и мы все ближе и ближе к нему подходили. Наконец в 9-ть часов вечера пришли мы к селу Юревичам, где на обширнейшей равнине расположен был на биваках корпус генерала Берга, составлявший 1-ю линию войск графа Витгенштейна. Сколько раз мы уже сами стояли на биваках и грелись у горящих костров без малейшего внимания на картину, нами представляемую. Тут же величественный вид этого благоустроенного корпуса, эта необозримая равнина, усеянная пылающими кострами, это великолепное зарево, борющееся с темнотой октябрьской ночи, эта многочисленная артиллерия и кавалерия, этот гул, шум, говор, движение, жизнь – все поразило нас, все объяло наши сердца каким-то новым чувством, в котором мы сами себе не могли отдать отчета. Нас тотчас же разместили по тем полкам, с которыми мы на другой день должны были действовать в сражении; армейские обер-офицеры приняли нас радушно. Вид, речи, приемы, их рассказы о прошедших битвах, остроты, анекдоты – все было для нас ново. С робостью и неловкостью новичков обходились мы с ними и отвечали на их расспросы. Впрочем, все это продолжалось недолго. Все должны были заняться приготовлением к битве. Солдаты стали чистить оружие и амуницию, а мы, посушась у костров, свернулись на голой земле, кто где пришелся, и сладко уснули. Предстоящее сражение всякому из нас мечталось во сне, но для многих это был последний сон в жизни.

С рассветом (6-го октября) проснулись мы. Утро было пасмурное, но без дождя. С молчаливым благоговением становились все в колонны и по команде выступали по назначению. Наша дружина была последняя. Ей было назначено с Воронежским полком идти от Юревич влево лесом и прикрывать 24 орудия. Едва выступили передовые колонны по большой дороге, как начались выстрелы. Это уже было начало кровопролитного дня. Передовые посты неприятельские, не ожидая столь сильного нападения, были смяты и быстро отступали, отстреливаясь. Покуда мы шли по равнине, мимо нас поминутно проносились кавалерийские отряды, и свои, и неприятельские. Это была рекогносцировка, которую наша кавалерия отражала, и мы на все это смотрели с любопытством, не принимая никакого участия; и не воображая даже, что около нас происходит уже начало сражения. Вскоре вступили мы в лес. Грязь была по колени; дорога ужасная, едва проходимая; лошади не в состоянии были везти орудия – и мы, разумеется, сами принялись тащить их. Эта проселочная дорога была не более 8 верст до равнины, на которой лежит Полоцк и на которую мы должны были явиться с нашими орудиями, – но мы целые четыре часа бились с ними по грязи и по кочкам, покуда вывезли их к опушке леса. Все это время слышали мы издали сильнейшую канонаду, и сердце разрывалось от нетерпения. Мы воображали, что город возьмут без нас и что мы уже опоздаем. В одном перелеске нашли мы только что оставленные французские биваки и остановились тут отдыхать. В первый раз еще удалось нам видеть землянки, отделанные для долговременного военного житья: рамы, двери и даже камельки, столы, стулья, диваны, зеркала. Все это было набрано французами в разоренных ими поместьях и, по расчету их, верно, назначено было на зимовку. Вышла небольшая ошибка. С утра 6-го октября они уже больше не видали этих роскошных жилищ.

Около 12-ти часов явились мы наконец у опушки леса и, сдавши наши орудия, прилегли в кустах для отдыха. Тут в первый раз в жизни увидел я ужасное действие ядра. Чья-то несчастная лошадь лежала невдалеке, и обе передние ноги ее были оторваны. Нельзя было без величайшей жалости смотреть на это бедное животное, которое с каким-то отчаянием лизало текущую из ран кровь. Не долго дали нам отдохнуть. Воронежский полк, составлявший нашу первую линию, двинулся вперед, а мы все еще остались на время в резерве. Заметя нашу новопоявившуюся из леса колонну, неприятель направил на нее несколько орудий с кирпичных батарей (он превратил кирпичный завод в сильное полевое укрепление, употребя кирпичи на сделание шанцов и брустверов). Вдруг одно ядро прожужжало над нашими головами и позади колонны врылось в землю. Все мы как будто от волшебного жезла присели. Какое-то непонятное чувство стеснило грудь. Лихорадочная дрожь пробежала по жилам. Все с недоверчивостью взглянули друг на друга и, внутренне стыдясь своей слабости, каждый хотел ободрить другого. Вдруг еще другое ядро, и то же движение. Полковник с сердцем стал увещевать нас, что эти поклоны и неприличны, и бесполезны. Не помню, при котором ядре мы его послушались, но всякое, однако, производило в сердцах наших очень неприятное чувство. До сих пор все это еще была игрушка, вдруг одно ядро попало в ряды и вырвало двух солдат. Эта минута, это впечатление были самые тягостные, нам не дали, впрочем, времени обдумать психологически нашего положения. Прискакавший чей-то адъютант приказал полковнику двинуться вперед на подкрепление Воронежскому полку… и повел нас против неприятеля. Эта первая попытка была очень неудачна; мы не далеко ушли. Не успели мы пройти и ста сажен, как три батареи, бог весть откуда, начали нас приветствовать с разных сторон и ядрами и картечью! Минут пять шли мы еще вперед с какой-то опьянелостью и бесчувственностью, вдруг, как и от чего не знаю, только весь фронт не выдержал, дрогнул и бросился назад. Не прежде как у опушки леса остановились все и с недоумением стали посматривать друг на друга. Этот первый подвиг не лестен был ни для кого. Полковник бесился, ругался, бил солдат своей саблей и командовал: «Стой, равняйся!» – кое-как образумились все. Чувство стыда возвратило к долгу. Все наперерыв стали ободрять солдат, и снова весь фронт двинулся вперед уже ровно и решительно. Снова принялись нас осыпать с батарей, но на этот раз сердца скрепились, и вся дружина медленно подвигалась вперед. Тут влево от себя увидали мы тихо и стройно отступающих воронежцев и догадались, что мы перед этим тоже отступали, но уже слишком быстро. Пропустя мимо себя свою первую линию, мы заметили вдали подвигающихся вперед неприятелей, остановились и начали перестрелку. С четверть часа продолжалась она, и тут я в первый раз услышал музыку Карла XII. Свист пуль около ушей не производил уже большого впечатления. Но зато действия их были очень заметны. Поминутно солдаты и офицеры выбывали из фронта, а иные и на месте ложились. Между тем неприятель во время самой перестрелки все более и более к нам приближался, потому что наша стрельба, как кажется, не очень была для него убийственна. Вдруг полковник скомандовал: «Прекратить пальбу! Офицеры, за фронт! на руку! скорым шагом, марш, марш! ура!» Это наконец было по-русски; наконец мы очутились в своей сфере. Грозная и веселая минута! Быстро пошагали мы навстречу неприятелю и вместо скорого шага бежали уже бегом. Неприятельский фронт не устоял, дрогнул и, не дождавшись нас, пустился со всех ног отступать; точно так же, как недавно мы отступили. На минуту остановил нас полковник, выровнял, приказал не бежать, а идти как можно ровнее и, не видя пред собой неприятеля, который укрылся в кирпичные шанцы, решился штурмовать их. Веселая наша победа нам очень понравилась, мы забыли и ядры, и пули, и первый страх; разговорились между собой, расшутились и с дружным криком ура! пошли на кирпичные шанцы, из-за которых нас порядочно осыпали. Помню, что в это время подле меня один славный удрядник, заряжая на ходьбе ружие (как говорил он: на всякий случай), поражен был пулей прямо в лоб между бровей в ту минуту, как откусывал свой патрон, чтоб сыпать на полку, и упал навзничь, держа еще в губах недокусанный патрон. Что ж? Я первый, который так недавно почти до слез был тронут страданием умирающей лошади, я расхохотался над торчащим во рту патроном, и все бывшие вокруг меня солдаты и офицеры разделяли мой смех. Странная человеческая натура! Как скоро, как легко приучается она к страху и страданиям. Скоро дошли мы и до кирпичных шанцов. Тут-то, воображали мы, будет резня и кровопролитие! Ожидание наше вовсе не сбылось. Шанцы достались нам очень дешево. Прежде чем мы дошли до них, добрая наша артиллерия, которую мы недавно с таким усердием на себе по грязи тащили, дружески отплатила нам за этот труд. С первого своего появления обратила она огонь свой на эти батареи и шанцы и так хорошо действовала, что когда мы явились, ни орудий, ни солдат уже тут не было. Видны только были одни остатки, ужасного действия нашей артиллерии. В самом деле, это была престранная мысль со стороны неприятеля: устроить брустверы из кирпичей. Временной защитой от напора пехоты могли они еще служить, но при первом усиленном действии артиллерии эти же самые кирпичи, раздробляемые 12-фунтовыми ядрами, разлетались вдребезги и убивали собственных своих солдат. Доказательство этого видели мы, вступя в оставленные шанцы: груды неприятельских трупов лежали по всему пространству бывшего завода; мы очень были уверены, что в смерти всех этих убитых мы совершенно были невинны.