Он не кончил речи, когда Саша с недоумением спросил его:

– Что ж мне сказать ей?

– Что хочешь… Скажи, например, что неизвестный пустынник кланяется ей.

– А она вас знает?

– Может быть, и слыхала… Только предупреждаю тебя заранее… Если сходство так поразительно… то вид твой… вероятно, изумит ее… испугает… Может быть, ей сделается дурно… О, тогда бросься к ней, помоги ей, успокой ее, облобызай ее руки, омочи их слезами и потом беги, беги скорее от нее, скройся сюда, ко мне. Я защищу, я спасу тебя от несправедливости и жестокости людей.

Саша и не понимая слов дяди, был, однако же, тронут ими до слез.

– Кого и чего я должен бояться? – спросил он у него.

– Одного бога, сын мой. Людская злость окончится вместе с ними, а божья благодать останется навеки. Предвижу, друг мой, что это свидание принесет тебе много горя и бед, но пора тебе привыкать к испытаниям. Вся человеческая жизнь не что иное, как юдоль скорби. Я уже сказал тебе однажды, что ты рожден для несчастий. Приготовься к ним. Скоро тебе нужны будут полные твердость и сила души.

С недоумением и некоторым страхом смотрел Саша на дядю. Он вовсе не чувствовал той бодрости и силы духа, которые пустынник предполагал в нем. Напротив, он трепетал от одной мысли, что счастливая и беззаботная жизнь должна кончиться. По бледности лица и смущению пустынник догадался о тайных его чувствах.

– Друг мой! Кажется, ты теряешь бодрость и не видя еще опасности? Но я уверен, что в минуту несчастия ты ободришься и вспомнишь, что лучшим и вернейшим нашим убежищем в бедах – святая вера… Теперь ступай; пора успокоиться. Молись богу. Он один твоя защита.

С искреннею любовию поцеловал Саша руку дяди.

Проведя в первый раз в жизни очень дурную ночь, Саша поутру отправился к Леоновой и объявил решение дяди. Все сильно восстали против такого решения и уговаривали его нарушить на этот раз приказание дяди и доставить всем невинное удовольствие. Но Саша пребыл тверд и непреклонен. Воля дяди была для него верховным законом, против которого всякое ослушание ему казалось совершенно невозможным. Леонова, видя упрямство Саши, надулась и сказала, что не стоит более и говорить об этом. Саша начал предлагать свидание на паперти, но Леонова сказала, что он может идти туда один, потому что ни она, ни Мария не поедут. Тем разговор и кончился. Все разошлись недовольные друг другом, а Саша, оскорбленный несправедливою холодностию всего семейства, два дня не ходил к ним. На третий за ним прислали. Это было в субботу.

– Вы, кажется, сердитесь на нас, m-r Alexandre, – сказала ему Леонова, когда он явился к ней в уборную.

– Напротив, я думал, что заслужил ваш гнев, и потому решился переносить в уединении свое несчастие.

– А, вы злопамятны! Это нехорошо. Вы, кажется, знаете, что все мы вас душевно любим. Что ж за беда, если я на вас немножко рассердилась. Может быть, вы были тогда правы, но я женщина и не привыкла к отказам. Впрочем, я в тот же день забыла свою досаду – и вот какая между нами разница. Если б вы сами пришли, то я даже, может быть, решилась бы сказать, что была не права, но теперь я должна была посылать за вами – и вы решительно виноваты.

– Признаюсь и винюсь. Простите, – отвечал Саша и поцеловал руку, которую ему протянули.

– Ну, что ваш строгий дядюшка? Все еще сердится на вас?

– Он вовсе никогда на меня не сердился. Мне кажется, что подобного несчастия я бы не перенес.

– Эти чувства делают вам обоим честь: значит, вы его любите и он заслуживает эту любовь.

– О, если б вы его знали! В природе не может быть существа выше и благороднее.

– И он очень дурно принял нашу шутку?

– Не самую шутку, но место исполнения…

– Да! понимаю. Для него, конечно, показалось это неприличным. Так наше предприятие рушилось?

– Если вам не угодно, чтоб я явился г-же Зембиной на паперти…

– В самом деле… Это не дурно. Тут же много народа… И нам не надобно будет переодеваться…

– Да, дядюшка велел мне остаться в этом платье…

– Какой он жестокий человек! Вам, я думаю, очень досадно, что он запретил такую невинную шутку?

– Совсем нет. Я привык повиноваться ему и уверен, что всякое его приказание справедливо и ведет к хорошей цели.

– Счастливый дядюшка! Я думаю, в целом свете он один дядя, умевший внушить такое повиновение племяннику.

– Я сам думаю, что я единственный племянник, имеющий такого дядю.

– А так как я вовсе не намерена склонять вас к возмущению против родных, то и надобно будет сообразоваться с волею вашего дядюшки. Завтра мы все-таки поедем к обедне в приход г-жи Зембиной. Заходите поутру к нам; мы вас будем ждать… Ну, а в понедельник дядюшка ваш тоже не позволит вам переодеваться на бал?

– О, нет! насчет бальных переодеваний он очень снисходителен. Он говорит, что там, где все забавляются и где все почти переодеты, одна лишняя маска ничего не значит.

– Вот! Да это уж сарказм. Я не воображала, чтоб он удостоил нас своими сатирическими замечаниями… Скажите, пожалуйста, ваш дядюшка с малолетства жил в монастыре или принадлежал обществу?

– Я никогда его об этом не расспрашивал.

– Но, вероятно, слышали от его приближенных что-нибудь.

– Виноват! Я никогда не любопытствовал узнать о прежней жизни дядюшки.

– А где вы прежде жили?

– Близ Владимира, в поместье г. Сельмина.

– Он должен быть родня дядюшке.

– Там провел я все детство, и там помню, что все, окружающие нас, до чрезвычайности любили дядюшку.

– В поместье Сельмина? Этого самого, который…

– Нет! дядюшка говорит, что это его отец.

– Вот мило! И вы ему этого еще не сказали.

– Дядюшка не велел.

– Он всегда был так строг с вами?

– Он всегда любил меня. Я ему всем обязан…

– О! в этом я уверена, я хорошо знаю все его попечения, но жаль только, что одиночество его и лета вовсе не соответствуют вашим занятиям, образу жизни и склонностям. Вы молоды, умны, любезны – готовите себя для света и общества; вам нужно не только знать все удовольствия общественной жизни, но даже в кругу подобных вам молодых людей трудно будет вам отказаться от какой-нибудь шалости… А ваш дядюшка…

– Он вовсе не стесняет моих удовольствий и никогда не сердится на меня за какие-нибудь шалости. Он только требует, чтоб я ему все рассказывал – и мысли и действия, чтоб направлять их к добру.

Леонова засмеялась.

– Ну, на этот счет, я думаю, ваш дядюшка, при всем своем уме, ошибся. Верно, вы ему не все рассказываете.

– Извините. Все совершенно.

– Быть не может.

– Могу уверить вас клятвенно.

Леонова посмотрела внимательно на физиономию юноши, и опытный взор ее убедился, что Саша не притворяется, не хвастает. Она улыбнулась и лукаво спросила:

– Который вам год?

– Семнадцатый.

– Ну, а мне, между нами, сорок седьмой, следственно, я могу говорить с вами откровенно, как мать. Неужели на семнадцатом году вы ни разу не чувствовали ничего такого, что бы захотели скрыть от своего дядюшки?

Саша вспыхнул и несколько смешался, однако же скоро ободрился и с откровенностию отвечал:

– Я не думаю, чтобы какой-нибудь возраст заставил меня что-нибудь делать или думать такое, о чем бы я не мог открыться дядюшке… Например…

Он остановился и чувствовал, что бодрость его оставляет.

– Что же например? – внимательно спросила старуха.

– Например… я имел случай… иногда видеть одну прелестную особу – и чувства мои к ней самые искренние и пламенные…

– Ну что ж? – с равнодушием прервала его Леонова. – И вы рассказали об этом своему дядюшке?

– Это был не только мой долг, но даже искреннее желание сердца.

– И, разумеется, вам за это досталось.

– Нисколько! Его наставления дышали любовью и нежностью ко мне, но…

Он остановился, не смея рассказывать ей советов дяди.

– Что же? Он, верно, сказал, что вам еще слишком рано чувствовать какую-нибудь склонность.

– Нет! Он предостерег меня только от следствия сильных страстей.