Поверили легенде и греки, и даже Фукидид не высказал по этому поводу особых сомнений [13].
Свою любовь к эллинам Александр I проявил, участвуя в героической борьбе греков с персами, закончившейся победой Эллады. Часть добычи, отнятой у мидян, он пожертвовал в Дельфийское святилище, а как участник Олимпийских игр, воздвиг свою статую на берегу Алфея. Известно, что часть изгнанных из Микен граждан Александр принял в Македонии, предоставив им земли. Он слыл покровителем искусств, и сам Пиндар гостил у него.
Но наибольшее проявление филэллинства можно отметить полвека спустя, в связи с деятельностью царя Архелая. Его столицей уже были не Эги, а Пелла, расположенная в бухте, глубоко врезавшейся в прибрежную полосу. Архелай поручил известному греческому художнику Зевксису украсить свой дворец фресками, превратив его в одну из прославленных достопримечательностей Македонии. Он привлек в свой дворец самых известных греческих художников, скульпторов и поэтов. Пелла стала культурным центром, конкурирующим с Афинами. Не случайно последние годы жизни Еврипид провел в Пелле. Его творческий гений, последний раз вспыхнувший в «Вакханках», несомненно, был вдохновлен необузданным македонским духом.
К самым ярким проявлениям деятельности царя Архелая следует отнести учреждение им проводившегося в Дионе пышного празднества в честь Зевса. Сочетание атлетических и художественных состязаний во время этих празднеств должно было объединить в Дионе славу Олимпийских игр и афинских Великих Дионисий. Не исключено, что Еврипид написал своего «Архелая» специально для такого празднества в Дионе.
Среди последующих правителей Македонии особенно поклонялся греческой культуре и искусству Пердикка III. Здесь, как и во многом другом, он проявил, пожалуй, чрезмерную активность. Он попытался даже привлечь в Пеллу Платона, но философ, сделав не слишком удачный выбор среди своих учеников, послал туда Евфрая. Последний стал играть при дворе значительную роль, но не пользовался симпатией. Его поведение вызвало толки: мол, на царские пиры теперь приглашают только гетайров, знающих толк в философских материях и высшей математике.
Так проявлялось стремление Аргеадов к эллинизации населения вплоть до вступления на престол Филиппа. Прежде всего это касалось искусства, философии, некоторых практических областей: медицины, техники, военного дела и даже налоговой системы. Заимствования затрагивали в основном придворные круги и земельную аристократию, но едва ли доходили до широких масс народа. Речь шла лишь об облагораживании «благородных». За пределами этой верхушки мало кто умел писать и читать. Даже Евридика, мать царя Филиппа, только в старости постигла это искусство [14].
Глубоко чуждыми македонянам оставались сами основы греческого полиса с его гражданской жизнью. По-видимому, Аргеадов совершенно не интересовала эта сторона эллинской жизни. Пелла не стала греческим городом, и македоняне не имели никаких оснований для создания группировок олигархического и демократического толка. Даже учреждение новой фаланги — педзэтайров (гетайров-пехотинцев), — состоявшей из крестьян и пастухов, не привело к образованию подлинной «демократии». Такую реформу провели Аргеады, лишь когда получили для этого достаточную финансовую базу. Фаланга имела двоякое назначение: для военных целей и для поддержки народными массами царской власти. Время, когда был введен этот новый тип пехоты, определяется по-разному, и уточнить его не представляется возможным. Был ли создателем фаланги Александр I, Архелай, или правивший в течение недолгого времени Александр II, или даже сам великий Филипп — неизвестно [15]. Однако, поскольку до правления Филиппа для постоянного содержания этого нового типа войска цари не имели достаточных средств, фаланга не могла появиться до этого времени. Только Филипп, использовавший золото и серебро фракийских рудников, мог создать ту железную фалангу, которая превзошла все виды греческой военной организации.
Именно в этом следует искать ключ ко всей политике эллинизации, проводимой Аргеадами. Они взяли от греков все дары их муз, все, что было порождено их разумом и практицизмом, и оставили в стороне все те их достижения, которые могли пошатнуть традиционные устои Македонского государства. Поэтому македоняне особенно ценили тех эллинов, которым были чужды политические страсти. Они хотели, поднявшись над общим уровнем балканско-континентальной культуры, все же остаться по сути своей македонянами.
Огромное значение для македонян имело сближение с культурой Греции, проводившееся Аргеадами в высшей степени разумно, однако не меньшую роль играли политические столкновения между греками и македонянами на территории Балкан. Греческие города, расположенные по обеим сторонам Фермейского залива, закрывали от македонян побережье, поэтому Аргеады считали необходимым либо подчинить себе эти города, либо уничтожить. И когда основанный выходцами из Аттики Амфиполь закрыл македонянам доступ к фракийским рудникам, это вызвало резко враждебное отношение к грекам. Отныне Македония стала использовать все возможности, чтобы пошатнуть положение греков на севере. Борьба с эллинами действовала на Аргеадов как своего рода возбуждающее средство: она не давала македонянам впасть в спячку, являлась хорошей школой для проводимой ими политики, сущность которой составляли без конца заключаемые и вероломно нарушаемые договоры. В то же время эта борьба послужила стимулом к окончательному объединению Македонии и превращению ее в могущественную державу.
Однако древнюю Македонию ожидала еще одна опасность, которую никто не мог предвидеть. Она уже была близка, и в немалой степени ей содействовали гениальные Еврипидовы трагедии. Этой опасностью была свобода поведения, провозглашенная впервые греческими софистами, — автономия человеческой личности, оторванной от гражданских устоев. Такая свобода поведения глубоко противоречила всем македонским традиционным связям, сложившимся между царем, знатью и народом. Уже со времен Архелая внутри правящего дома усилились раздоры и интриги, которые часто приводили к критическим вспышкам, и патриархальные устои в верхних слоях македонского общества начали расшатываться. И разве не напоминала одну из женщин, рожденных фантазией Еврипида, Евридика, которая, посягнув на жизнь царственного супруга, не пожалела собственного сына, для того чтобы в союзе со своим любовником-свекром бесстыдно наслаждаться безграничной властью над Македонией? Неужели столь скоро дали всходы зерна, посеянные трагиком? Правда, подобное нарушение традиционных связей проявлялось лишь в кругах высшего общества, в то время как в низших слоях все еще оставалось по-старому. Мы увидим, что Филиппу удалось в последний раз поднять уважение к древнемакедонским традициям. Но разве его личная жизнь не была насыщена конфликтами, носившими чисто еврипидовский характер?
Все это предвосхищало в какой-то мере распад традиционных связей, которые уже полностью отсутствовали во времена Александра и диадохов. До этого времени перед Македонией не стояли проблемы, связанные с развивающимися общественно-политическими отношениями в стране. Македоняне сумели избежать внутренних раздоров, присущих Элладе. Свобода человеческой личности, хотя эта проблема мало интересовала македонян в целом, широко культивировалась в Пелле, где весьма усердно почитали поэзию Еврипида. Вскоре необузданный дух Еврипидовой свободы овладел обитателями царского дома и двора и, возбудив страсти и желания, вырвав их из патриархальной сени Македонии, увлек в неведомые дали.
Глава II
РОДИТЕЛИ. ФИЛИПП И ОЛИМПИАДА
