Одолели параграф первый, где речь шла о том, как образовалась планета и как на ней возникла жизнь. Взялись за параграф второй — Жанетта откровенно зевнула и украдкой глянула, заметил ли это Хэл, но тот сидел, прикрыв глаза, и притворялся, что погружен в мысли. И Жанетта стала читать дальше о том, как из палеочленистоногих возникли жучи, как набрались ума и порешили стать хордовыми. Уи’инэи отпустил несколько тяжеловесных шуток насчет своенравия жуков-кикимор начиная с того рокового дня и перешел к параграфу третьему, в котором излагалась история млекопитающих на южном материке. Оздвы — история, которая завершилась возникновением “человека оздвийского”.
— …Но у разумных млекопитающих, как и у нас, были свои мимикранты-паразиты, — читала Жанетта. — Одним из них оказался особый подвид так называемого жука-бражника. Этот подвид уподобился не жучам, а человеку оздвийскому. Обмануть он мог разве что партнера с очень низкими умственными способностями, но свойство производить алкоголь приблизило жука-бражника к людям. Он сопутствовал своим хозяевам с первобытных времен, сделался неотъемлемой частью их культуры и в конце концов, как утверждается в одной из теорий, немало поспособствовал вымиранию человека оздвийского.
Возразим: во-первых, не только он и, во-вторых, не следует преувеличивать его злокозненность. У жука-бражника мирный нрав. Но, как большинство живых существ, он мог быть обманут, а его невзыскательные устремления могли быть переиначены так, что стали представлять собой угрозу. Вот это-то и было проделано с жуком-бражником, причем проделано людьми.
Следует отметить, что тут у человека был иной союзник в кавычках, который во многом содействовал использованию жука-бражника во зло. Таким союзником в кавычках был паразит, относимый к совсем иному виду — виду, который, вообще говоря, следует в определенной мере считать родственным нам.
Но у этого вида, однако, была особенность, отличающая его не только от нас, не только от “человека оздвийского”, но и от любого иного животного на нашей планете за исключением нескольких весьма низкоорганизованных видов. Как свидетельствуют даже самые ранние костные останки из тех, что нам доступны, все существа, относящиеся к этому виду, были…
Жанетта отложила книгу.
— Тут непонятное слово! Хэл, можно дальше не читать? Скука адская!
— Брось, отложи. Давай лучше комикс почитаем. Самый любимый у наших ребят на “Гаврииле”, они на него в очередь записываются.
Она улыбнулась — ну, само очарование! — и на столе перед ней мигом оказались “Приключения Лейфа Магнуса, любимого гвардейца Впередника. Том 1037, книга 56, Лейф Магнус и Чудо-юдо с Арктура”.
Хэл послушал-послушал, как она силится перевести американские текстовки на обиходное наречие жучей, но, наконец, эта пошлятина с картинками ему обрыдла, и он потянулся к Жанетте.
А бра над кроватью не выключил…
Не все шло так мирно, бывали столкновения, даже ссоры.
Жанетта ни в куклы не годилась, ни в рабыни. Когда не желала поступить по примеру или по слову Хэла, то по большей части заявляла об этом сразу и вслух. А если Хэл отвечал ехидством или грубостью, то рисковал тут же получить в ответ колкое словцо. Как-то раз вскоре после того, как он спрятал Жанетту у себя в пука, он вернулся с корабля чуть ли не на вторые сутки, столько вдруг срочного дела объявилось. Понятно, что за такое время щетина на подбородке более чем обозначилась.
Жанетта поцеловала его, скорчила гримасу и сказала:
— Царапучий. Как напильник. Сейчас крем собью и сама тебя побрею.
— Не надо, — сказал он.
— Почему? — спросила она, направляясь за кремом в то самое. — Мне нравится тебя брить. А особенно нравится, какой ты после бритья красивенький.
Вернулась с баночкой средства для удаления волос.
— Сядь, я сама. И покуда я буду с этой скребучей проволокой воевать, можешь сидеть и воображать, что купаешься в моей любви.
— Жанетта, ты не поняла. Мне нельзя бриться. Я теперь “ламедник”, а “ламедникам” положено отращивать бороду.
Она так и замерла с баночкой в руке.
— Нельзя? Ты имеешь в виду, есть такой закон и тебя посадят в тюрьму, если ты побреешься?
— Нет, не совсем так, — сказал он. — Впередник ничего на сей счет не говорил и никаким законом носить бороду не обязывал. Но-о обычай у нас такой. И почетно, потому что только тем, кто носит “ламед”, дозволяется отращивать бороду.
— А что случится, если бороду отрастит не — “ламедник”?
— Не знаю, — сказал он скучным голосом. — Такого не бывает. Можешь быть совершенно уверена. Такое может прийти в голову только сумасшедшему извращенцу.
— Но борода тебя портит, — сказала она. — И царапает мне лицо. Будто я целуюсь с пружинным матрасом.
— Тогда одно из двух, — рассвирепел он. — Либо ты научишься целоваться с пружинным матрасом, либо вообще отвыкай от поцелуев. Потому что я должен отрастить бороду. Должен!
— А вот и не должен! — сказала она с вызовом. — Что толку быть “ламедником”, если тебе от этого свободы не прибыло, если опять приходится делать то, что обязан? Почему нельзя поступить против этого дурацкого обычая?
От ярости и от страха у Хэла все в голове перепуталось. Вдруг почудилось, что она хлопнет дверью и уйдет, продолжай он стоять на своем. А если уступить, то среди “ламедников” корабля он будет как белая ворона.
В результате обозвал Жанетту дурехой. Получил в ответ “дурака”. Поссорились. Полночи прошло, прежде чем она первая сделала шаг к примирению. А прежде чем окончательно выяснили, что любят друг друга, наступил рассвет.
Утром он побрился. Три дня на “Гаврииле” никто к нему не приставал, никаких замечаний не делал, а он маялся: чувствовал себя виноватым и ловил на себе косые взгляды (или воображал, что ловит). Наконец убедил себя: либо никто ничего не заметил, либо все слишком заняты, и разоряться по поводу Хэлова бритого подбородка ни у кого нет ни времени, ни желания. Даже начал подумывать, а нет ли других докук, связанных с ношением “ламеда”, которыми можно было бы точно так же, тишком-молчком, пренебречь на здоровье.
А на четвертое утро его вызвали в рабочий кабинет к Макнеффу.
Сандальфон сидел за столом, теребил себе бородищу. Воззрился на Хэла водянистыми очами и долго не отвечал на приветствие.
— Легко себе представить, Ярроу, что вы увлечены исследованиями в поле и обо всем прочем вам просто некогда думать, — сказал сандальфон. — Это укладывается в истиннизм. Нештатная обстановка, и все помыслы устремлены ко дню, когда мы перейдем к окончательному решению поставленной задачи.
Макнефф встал и принялся вышагивать перед Хэлом из угла в угол.
— Но в то же время вы обязаны помнить, что “ламед” на груди означает не только привилегии, но и ответственность.
— Буверняк, авва.
Макнефф на полном ходу остановился и нацелил Хэлу в грудь длинный костистый палец.
— Тогда почему не отращиваете бороду? — резко спросил он. И метнул свирепый взгляд.
Хэл почуял, что цепенеет, как во времена, когда в него, в малолетку, ах, Порнсен незабвенный, точно так же целился пальцем и таким же испепеляющим взглядом буравил. И ушла душа в пятки, будто Хэл Ярроу и вправду нашкодивший пацаненок.
— Я… я…
— Должно не только стремиться к получению “ламеда”, должно стремиться постоянно доказывать себе и окружающим свое право носить его. Безупречность и только безупречность помогает преуспеть в этом, беззаветное усилие блюсти свою безупречность!
— Извините, авва, — сказал Хэл дрогнувшим голосом. — Я прилагаю беззаветное усилие и блюду свою безупречность.
И с этими словами набрался смелости глянуть сандальфону в глаза, хотя, откуда набрался, и сам не знал. Смелости глянуть и смелости лгать наглейшим образом, лгать в присутствии безупречнейшего из безупречнейших, великого сандальфона! Он, Хэл, погрязший в еретической скверне!
— Однако не понял, что общего между моей безупречностью и тем, что брею бороду. Ни в “Талмуде Запада”, ни в каком-либо другом труде Впередиика нет ни слова об истиннизме или антиистиннизме касательно бороды.