Лопушок печально покачал головой.

— Грустно, однако за миллионы лет в этом процессе изменений не произошло. Мать должна отдать жизнь своему потомству. Но взамен природа щедро одарила “лэйлит”. Подобно тому, как пресмыкающиеся не перестают расти в течение всей жизни, “лэйлита” не знает смерти, пока не забеременеет. И…

Хэл вскочил и истошно крикнул:

— Да кончайте вы!

— Увы, — мягко сказал Лопушок. — Я просто пытаюсь объяснить вам, почему Жанетта не хотела, чтобы вы узнали, кем она является в действительности. Видимо, она вас любила, Хэл. Всеми тремя началами любви она обладала: природным темпераментом, глубокой впечатлительностью и ощущением единения плоти с вами, единения существ разных полов, такого единения, когда трудно сказать, где начинается одно существо и кончается другое. Мне это ведомо, поверьте. Ведь мы, сострадалисты, способны глубоко проникать в духовную организацию других существ, думать и чувствовать так, как думают и чувствуют они. Но любовь Жанетты была горька. Ее отравляла вера в то, что, узнай вы о ее принадлежности к совершенно чуждой вам ветви животного царства, отделенной от вашей ветви миллионами лет эволюции, узнай вы о физиологической и анатомической невозможности завершения вашего союза рождением детей, — вы с ужасом отвернетесь от нее. Эта вера окутывала тьмой даже самые светлые минуты…

— Нет! Я все равно любил бы ее! Наверняка пережил бы шок. Но преодолел бы. Ведь она была так человечна! Намного более человечна, чем все женщины, которых я знал!

Макнефф издал странный звук, будто его вот-вот стошнит. Овладел собой и закричал:

— Вы, погрязшая особь! Как вы можете упорствовать теперь, когда знаете, с какой поганью предавались похоти? Выдавили бы себе глаза, которые любовались этой мерзостью мерзости! Вырезали бы себе губы, которые лобзали эту пасть насекомого! Руки поотрубали бы, которые с похотливой усладой ласкали это поддельное тело! С корнем вырвали бы сам развратный член…

— Послушайте, Макнефф, — прервал Лопушок этот ураган изуверства.

Длинное лицо сандальфона обратилось к сострадалисту. Глаза выкачены, губы растянуты будто в невероятно широкой усмешке — оскале беспредельной ярости.

— Что? — выдавил он, будто очнулся от глубокого сна — Что?

— Макнефф, мне хорошо знаком ваш тип мышления. Скажите, вы уверены, что не замышляли использовать “лэйлиту” в своих личных целях, останься она жива? Не объясняется ли ваша ярость и показное отвращение неосуществленностью ваших вожделений? Как ни говорите, у вас уже год не было женщины и…

У сандальфона отвисла челюсть. Кровь бросилась в лицо, оно побагровело. А потом мертвенно побледнело. Он ухнул, как сова:

— Хватит! Аззиты, взять этого… эту тварь, которая называет себя человеком! В гичку его!

Двое в черном разомкнулись, чтобы подойти к ШПАГ’у спереди и сзади. Не из особой осторожности — просто по привычке. Многолетний опыт научил их не ждать сопротивления. Перед представителями Госуцерквства арестуемый всегда стоит, оцепенев от страха. И несмотря на то, что Хэл был вооружен и они об этом знали, несмотря на всю необычность обстановки, они сочли, что он такой же, как и прочие.

Тем более что он стоял, опустив голову, сгорбясь, руки по швам — типичный арестант.

Но это длилось не дольше секунды — Хэл тигром метнулся вперед.

Аззит, тот, что спереди, отлетел, всплеснув руками, кровь хлынула У него из рта на черный мундир. С размаху ударившись затылком о стену, он сполз на пол и затих, выплевывая зубы.

А Ярроу уже успел развернуться и кулаком ударил в жирное брюхо аззита, того, что позади.

Тот издал рыгающий звук и согнулся. И тут же получил коленом в незащищенный подбородок. Хрустнула челюсть, аззит упал навзничь.

— Осторожно! — крикнул Макнефф. — У него оружие!

Аззит у стены сунул руку под китель, в кобуре под мышкой у него был пистолет. И в тот же миг тяжеленная бронзовая подставка для книг, пущенная рукой Лопушка, раскроила ему висок. Аззит скорчился и затих.

— Сопротивляться, Ярроу? Вы еще сопротивляться? — взвизгнул Макнефф.

— Буверняк, будь ты проклят! — рявкнул Хэл. И головой вперед ринулся на сандальфона.

А тот со всего размаха полоснул плетью. Семь хвостов’ обвились вокруг головы Хэла, но сбитый с ног излетом натиска поп в лиловой рясе растянулся на полу.

Встал на колени, но на колени встал и Хэл, обеими руками схватил Макнеффа за глотку и сдавил.

Лицо у Макнеффа посинело, он вцепился в запястья Хэла, силясь освободиться. Но Хэл сдавил еще сильнее.

— Не смей! — просипел Макнефф. — Как… сме…

— Еще как смею! — заорал Хэл. — Всю жизнь мечтал, ты, По-рнсен! Ты, Макнефф!

И вдруг пол качнулся, задребезжали стекла. И чуть ли не сразу же громовой удар невероятной силы швырнул их, расшибая на лету, внутрь комнаты. Хэла покатило кувырком и ткнуло в угол.

Ночь за окнами засияла светом полдня. И тут же угасла.

Хэл кое-как встал на ноги. Макнефф лежал у его ног, закрыв руками горло.

— Что это? — спросил Хэл у Лопушка.

А тот был уже у окна, тянулся глянуть наружу. Из пореза на шее текла кровь, но сострадалист будто не замечал этого.

— То, чего я ждал, — сказал он. И обернулся к Хэлу.

— С той самой минуты, как “Гавриил” приземлился, мы повели подкоп и…

— У нас же звукоанализаторы!

— Да! Ловили шум поездов, проходящих под кораблем. Работа шла скрытно, только во время движения поездов. Обычно поезда ходили каждые десять минут. Мы уменьшили интервал до двух минут, увеличили длину состава. Несколько дней назад подкоп был закончен, и мы заложили под “Гавриил” взрывчатку. Верьте слову, дышать стало легче, а то мы боялись, что ваши все же расслышат, да и подкоп мог обвалиться под тяжестью корабля. И капитан мог по каким-нибудь другим причинам сменить место стоянки.

— Так вы его взорвали? — изумленно сказал Хэл. События опережали его способность к оценкам и действиям.

— Вряд ли. Взрывчатки заложили порядочно, но разрушить такой большой и так прочно построенный корабль, как “Гавриил”, даже таким зарядом невозможно. К тому же мы и не хотели его разрушать, если уж так-то говорить. Мы хотели изучить конструкцию. Но рассчитали так, чтобы ударной волной, прошедшей сквозь металлическую обшивку, насмерть поразило всех, кто находится на корабле.

Хэл побрел к окну, выглянул наружу. В осиянное лунным светом небо воздвигался разбухающий дымный столб, вскоре он весь город накроет.

— Немедленно пошлите туда своих, — сказал Хэл. — Если взрыв только оглушил офицеров на мостике и они придут в себя, прежде чем будут взяты в плен, они нажмут кнопку и взорвется термоядерная бомба. На мили вокруг все будет уничтожено. По сравнению с этим взрывом ваш — это все равно что младенец пукнул. Мало того. Пойдет такая радиация, что полматерика прикончит, если ветер будет с моря.

Лопушок побледнел, криво улыбнулся.

— Думаю, наши десантники уже на борту. Сейчас позвоню, проверю.

Минуту спустя он вернулся. Уж теперь-то улыбался во все четыре губы.

— Все, кто был на борту “Гавриила”, погибли мгновенно, включая персонал на мостике. Я сказал командиру десантной команды, чтобы ни к каким механизмам и приборам управления никто ни под каким видом не прикасался.

— Обо всем подумали, все учли, можете почивать на лаврах, — сказал Хэл.

Лопушок пожал плечами и ответил:

— Мы народ глубоко миролюбивый. Но в отличие от вас, от землян, мы действительно придерживаемся истиннизма в том смысле, что умеем смотреть правде в глаза. И если начинаем войну против хищников, то воюем до конца. На такой планете, как наша, когда кругом одни прожорливые насекомые, опыта борьбы с хищниками у нас больше чем достаточно. Вся наша история — это именно такая борьба.

И глянул на Макнеффа. Тот стоял на четвереньках, выпучив глаза, и тряс головой, как раненый медведь.

— Вас, Хэл, я в число хищников не включаю. Вы вольны идти, куда пожелаете, вольны делать все, что вам угодно, — сказал Лопушок.