Лука склонил голову в знак того, что его речь окончена.

Недолгая тишина была взорвана бурей негодования.

— Прошу тишины. — Голос дожа дрожал, но его положение требовало уважения к его словам, и зал утих. — Лука Дзани, мы благодарим вас за ваше красноречие. Мы обсудим то, о чем вы нам рассказали, и дадим вам знать о нашем решении.

— Когда, ваше превосходительство?

— В свое время.

— Со всем уважением к вам, ваше превосходительство, позвольте заметить, что время — это товар, которого у нас уже нет.

— В моем возрасте это действительно так. У вас же его более чем достаточно.

— Я имею в виду Венецию, ваше превосходительство. — Сделав паузу, Лука добавил: — Мне бы не хотелось нести гроб на похоронах Республики.

— Вы слишком далеко заходите, — сухо сказал дож и жестом приказал стоявшим у входа в палату стражникам открыть двери. — Можете идти.

Лука сошел с кафедры и направился к выходу, вглядываясь по пути в лица тех, кто только что со вниманием слушал его. Им предстояло принять решение, но по их лицам нельзя было понять, солидарны ли они с Лукой.

Но одно он по крайней мере понял. То, что предлагал сделать человек в черно-золотой маске, будет не предательством, не государственной изменой, а лишь последней возможностью спасти Венецию от неминуемой гибели.

Выйдя из здания Сената на площадь, Лука с удовольствием вдохнул свежий, солоноватый воздух лагуны.

Атмосфера Сената всегда казалась Луке гнетущей. Особенно потому, что он знал, что скрывается за величественным залом с его расписным потолком, позолоченной лепниной и обшитыми деревом стенами: за ними начинались темные коридоры, ведущие в камеры пыток. Под свинцовой крышей находились камеры, в которых заключенные зимой замерзали от холода, а летом задыхались от жары. На уровне канала располагались темные и сырые узилища, в которых заключенные тонули во время приливов.

Октябрьское солнце пригревало, утренний туман над каналом уже рассеялся. Лука бодро шагал к пристани, где его поджидал Томмазо. Неожиданно ему почудилось, будто кто-то прикоснулся к его груди чуть повыше сердца.

Кьяра. Он оглянулся, будучи совершенно уверен, что увидит ее где-то рядом. Но ее не было. И в то же мгновение место, к которому только что, как ему показалось, прикоснулась рука Кьяры, стало холодным как лед. Лука сорвался с места и опрометью бросился к пристани, спотыкаясь и путаясь в полах плаща.

— Скорей, Томмазо, — крикнул он, с размаху прыгнув в гондолу, так что она опасно накренилась. — Домой, Томмазо, и побыстрей.

Едва гондола причалила ко дворцу, Лука выпрыгнул на мокрые камни, на ходу срывая с себя плащ и парик.

У Кьяры подкосились ноги, и она упала на верхней ступеньке лестницы, еле удержавшись, чтобы не скатиться вниз. Она отдохнет всего минутку, подумала Кьяра, а потом встанет. Девушка легла на бок и прислонилась щекой к прохладному мрамору.

Шум шагов застал ее врасплох. Она с трудом встала, но он уже был рядом. Он так крепко схватил ее за плечи, что она закричала и попыталась вырваться.

— Что случилось? Куда ты собралась?

— Отпусти меня!

На крик сбежались слуги. Горничные, лакеи в ливреях, экономка как зачарованные смотрели на них со всех сторон.

— Кьяра! — Она смотрела на Луку испуганными глазами, и он понял: случилось что-то ужасное. Она в панике. У нее самая настоящая истерика. — Послушай меня!

— Нет! — закричала она, закрывая глаза. Но, даже крепко зажмурившись, она видела его в ореоле света. Ее отчаянный крик предназначался не только видению, но и стоявшему перед ней человеку.

Ей удалось наконец освободиться. Какое-то мгновение она балансировала на краю ступеньки, а потом покатилась вниз по лестнице.

Лука сидел на краю постели и держал безжизненную руку Кьяры. Она выглядела так, словно просто спит. Но вот уже почти неделю она лежала неподвижно, с закрытыми глазами.

Врачи только качали головами, не зная, что с ней. У нее были лишь незначительные ушибы и царапины. Кости были целы. Ее грудь вздымалась так незаметно, как будто она вовсе не дышала.

Она где-то далеко, спасается в каком-то укромном месте, думал Лука. Ее полная неподвижность была укором ему. Он так остро чувствовал свою вину, что ему больно было смотреть на девушку. Но он заставлял себя снова и снова открывать глаза.

Почему? — повторял он про себя, как молитву. Почему она боролась с ним из последних сил? Откуда этот испуг в ее глазах?

Лука всегда был человеком действия. Нынешнее чувство беспомощности угнетало его. Сидеть и ждать было невыносимой мукой.

Он был неправ, удерживая ее силой. Все равно что запереть в клетку вольную птицу. Может, сидя взаперти, она немного тронулась умом? Поэтому так отчаянно пыталась вырваться?

Если это так, значит, получается, что он сам столкнул ее с этой проклятой лестницы. Значит, он виноват во сто крат больше. Он не раз испытывал страсть к женщинам. Но сейчас это было не просто вожделение. Кьяра нужна ему, как никакая другая женщина не была нужна до сих пор. И если он ее отпустит, в душе образуется пустота, которую ни одна женщина не сможет заполнить.

Но все же он ее отпустит. Крепко сжав ее руку, он поклялся себе, что, как только она поправится, он ее отпустит.

— Лука, мне надо с тобой поговорить.

Лука подавил в себе чувство нетерпения, которое всегда возникало у него, когда он слышал мрачный голос своего старшего брата Алвизе.

— Слушаю тебя.

— Мы должны поговорить наедине.

— Мы и так одни. Она нас не слышит.

Алвизе поджал губы.

— Как пожелаешь. Я хочу поговорить с тобой об этой… об этой женщине. — Кисло улыбнувшись, Алвизе подумал, как это похоже на Луку — вечно нарушать приличия.

— Ее зовут Кьяра.

— Она не может здесь оставаться.

— Что ты предлагаешь? Выбросить ее вместе с мусором в канал? — Лука в негодовании вскочил.

— Ты всегда отличался тем, что не выбирал слов.

— Так что же ты все-таки предлагаешь? — Лука не скрывал своего нетерпения.

— Я просто говорю, что она не должна здесь оставаться. Уже вся Венеция судачит о тебе.

Лука промолчал.

— Я требую, чтобы ее просто перевезли отсюда. Мы же не варвары. В Венеции полно мест, где о ней смогут позаботиться. Например, городская больница или какой-нибудь монастырь.

— Только через мой труп, Алвизе. А если ты перевезешь ее, когда меня не будет дома, тогда я уж точно дам венецианцам повод позлословить. — Лука отвернулся от брата и снова сел около Кьяры.

— Ты не смеешь не повиноваться мне, — вдруг ощетинился Алвизе. — Наш отец сделал меня главой семьи Дзани, и мое право и мой долг принимать решения. Особенно если дело касается фамильной чести.

— Что правда, то правда — в вопросах чести семьи Дзани наши мнения никогда не совпадали.

У Алвизе хватило совести отвести взгляд: он слишком хорошо помнил, как отговаривал Луку отдать Маттео в руки правосудия. Все равно он был тогда прав, упрямо подумал Алвизе. Что стоила жизнь дочери какого-то богатого торговца против пятна, которое навеки останется на фамилии Дзани.

— Я позабочусь о том, чтобы ее перевезли.

Лука был готов взорваться. Усилием воли он заставил себя успокоиться. Осторожно положив руку Кьяры на постель, он встал.

— Только посмей, — пригрозил он, — и ты узнаешь, на что я способен в гневе, и тебе не придется больше сравнивать меня с Маттео.

Алвизе хотел что-то возразить, но Лука покачал головой.

— Уходи.

Увидев сжатые кулаки Луки, Алвизе судорожно сглотнул застрявший в горле ком и почел за лучшее ретироваться.

Боже, подумал Лука, еще секунда, и он схватил бы брата за горло. Еще шаг, и он оказался бы на краю бездны. Струйки пота катились у него по спине.

Всю жизнь он считал, что держит под контролем свою горячность. Но появилась Кьяра, и совершенно неожиданно он обнаружил, что все время лгал самому себе. Где-то в глубине в нем жил тот же порок, та же жестокость, которая заставляла Маттео совершать неслыханные злодеяния.