Змейк махнул рукой, и Гвидион почувствовал, что его отпустило. Он, пошатываясь, поднялся на ноги.

– Что же до внутренней логики нашего курса, – продолжал Змейк, – то я предлагаю следующее: мы с вами начнем все же с человеческих болезней, а к овечьим перейдем впоследствии как к принципиально более высокой ступени знания.

Гвидион обалдело кивнул. Нога у него больше не болела, зато сильно засвербило в носу, и он торопливо выскочил из кабинета, чтобы чихнуть уже за дверью на лестнице и не нарушать своим ничтожным чиханием течения мыслей учителя.

Проходя на ночь глядя через двор, припозднившиеся студенты подсаживались иногда к костру Финтана, сына Фингена. Профессор Финтан уже две тысячи лет составлял полное и всеобъемлющее устное описание родовых традиций всего Уэльса и всех его областей. Среди студентов эта истина бытовала в простой формулировке: «У Финтана есть „Книга традиций“, которую он не пишет. И он очень всех приглашает в этом поучаствовать». Поэтому всякий, кому было что сказать о своих семейных традициях, хоть бы и то, что бабушка его всегда пекла к первому марта жаворонков с глазками из изюма, а дедушка не ложился спать, не послушав песню сверчка, подбегал время от времени к Финтану как запущенный из пращи, со словами: «А я вот еще что вспомнил!..» Финтан кивал седой головой и нанизывал очередную виртуальную бусину на воображаемую снизку своих бус, тянувшихся из древности сюда. Была ли эта бусина по своему достоинству керамической, бронзовой или золотостеклянной, нимало не заботило его.

…Очередь по кругу дошла до Гвидиона.

– Ну что ж, – сказал он, вздохнув. – У нас есть семейная сковородка. Все женщины в нашем роду колотят ею мужа, когда он поздно возвращается из кабака. Ни для чего другого эта сковородка не используется, – прибавил он, спохватившись, и благоговейно умолк.

Ллевелис хмыкнул было, но тут же, впрочем, сосредоточился на собственном рассказе:

– Во дворе у нас стоит чурбак. А где-то под крыльцом лежит топор. И каждый из членов семьи мужского пола… по достижении определенного возраста… пытается воткнуть в чурбак этот топор. Пока что никому не удавалось. Причины тому самые очевидные: топор этот весь уже тупой и ржавый, но его нельзя точить, а чурбак – из каменного дуба. Считается, что тому, кому удастся воткнуть топор, суждено стать великим человеком, – пояснил он не без сарказма, решительно умолчав о том, приходилось ли уже ему самому браться за этот лакмусовый топор.

– А у нас в роду все с детства обязательно заучивают наизусть слова, которые нужно передать прадедушке Кледвину, – сказала Керидвен, – если вдруг его случайно встретишь. Он ушел из дома… давным-давно. И вся наша семья хочет перед ним очень сильно извиниться. Если кто-то из нас его увидит, ему надо передать такие слова: «Кузнец сделал два таких фонаря, у Кинвора был такой же. Идвал, сын Кинвора, ходил в субботу на мельницу той же дорогой. После похорон младший брат Арвела Брина прирезал нечаянно в харчевне Идвала, хотя ни один из двоих не был пьян». Считается, что прадедушке эти слова откроют глаза на все, и он вернется домой.

– А ты знаешь прадедушку в лицо? – обеспокоилась Крейри.

– Я? В лицо? Да его никто никогда не видел!.. – изумилась Керидвен.

– А у нас в роду, – сказал Дилан, – положено, когда выплескиваешь вечером с крыльца грязную воду от мытья ног, обязательно прежде воткнуть в воротник иглу, в волосы – нож с черной рукояткой, и сказать с порога: «Поберегитесь, матушка Бет, вода».

– А кто такая матушка Бет? – спросил Афарви.

– Понятия не имею ни малейшего, – сказал Дилан и на всякий случай перекрестился.

На пути домой в башню Ллевелис все-таки попросил Керидвен повторить магические слова, которые нужно было передать мифическому прадеду. Та повторила.

…Керидвен импонировал легкий характер Ллевелиса, который в свое время, когда она заглянула к нему по-соседски попросить углей для очага, радушно предложил ей свою пижаму, свечу с подсвечником, запас прищепок, половину своего ужина и свой взгляд на вещи. И хотя ничего из предложенных вещей Керидвен не приняла, тем не менее, в то время и в том месте между ними случилось чудо: Ллевелис не показался ей назойливым.

– А, ну, здесь все ясно, – сказал Ллевелис, немного повертев в уме эти слова. – Кледвина в свое время заподозрили в убийстве Арвела Брина. Не знаю, кто это, но Кледвин его не убивал. Он или бежал от суда, или ушел из дома потому, что его оскорбило само это предположение. Потом нашли настоящего убийцу – Идвала, сына Кинвора, и младший брат убитого ему отомстил. Если Кледвин об этом узнает, он все поймет, примет извинения и вернется.

– Вернется он, держи карман шире, – воскликнула Керидвен, – если вспомнить, что все это было чуть не при короле Георге!..

На другой день, после истории Британии, Гвидион пошел в город, чтобы обзавестись аптекарскими весами, лабораторной посудой и прочими принадлежностями, которые перечислил Змейк. Отыскать удалось все, кроме рекомендованной воронки из чистого золота, – видимо, Змейка не интересовали возможности скромных кармартенских торговцев, и он говорил с точки зрения вечности. Поразмыслив, Гвидион купил стеклянную.

На обратном пути у трактира «Красный дракон» на рыночной площади Гвидион застал презабавную сцену. Старый пьянчужка Тэффи-ап-Шон, известный на весь город, наклюкался уже с утра, и теперь пытался встать и окончательно покинуть трактир. Он пытался встать и снова садился на порог заведения. Еще раз делал усилие и снова валился обратно. Старый Тэффи-ап-Шон был в некотором роде примечательной личностью. У него была своеобразная легенда, объясняющая, отчего он запил. Легенда гласила, что лет триста тому назад, в канун летнего солнцестояния, он пошел в лес за хворостом и заблудился. Дошел до холма, и холм перед ним раскрылся. Всю ночь он проплясал на балу у Доброго Народца, а когда вернулся, на месте дома его отца стоял совершенно другой дом, и никто Тэффи не узнавал. Вышедший к нему фермер не мог сказать ему ничего путного, и только древняя Кэйт Дэвис, которой давно уже перевалило за девяносто, с трудом вспомнила, что ее дед рассказывал ей, будто он слышал от своего родителя, что на этом месте стоял раньше дом человека, у которого один из сыновей пропал в канун летнего солнцестояния, так и не вернувшись из леса. И вот по причине будто бы чуждости ему всего здешнего, а также скорби по покойным родственникам, которых Тэффи-ап-Шон насчитывал десятками, он и пил теперь горькую.

Народ, собравшийся вокруг Тэффи-ап-Шона, безобразно ржал, так что Гвидион устыдился за своих соотечественников и сказал:

– Тьфу на вас! Вставай, Тэффи, я доведу тебя до колонки, полью ледяной водичкой, и ты протрезвеешь, – и он подал старику руку.

Откуда ни возьмись рядом возник доктор Мак Кехт.

– Уж вы-то, Гвидион, могли бы распознать сердечный приступ, – мягко сказал он и опустился на колени, раскрывая свою медицинскую сумку. Он закатал Тэффи рукав, протер руку спиртом, сделал инъекцию и исчез так же, как появился. Поскольку их обоих – и Тэффи, и врача, – на краткий миг совершенно скрыли распущенные волосы Мак Кехта, то никто из собравшейся толпы ничего не заметил и не понял. Доктор уже растворился в толпе, а шуточки на тему огуречного рассола еще продолжались. Гвидион, которому чуть не стало плохо от стыда, отвел Тэффи-ап-Шона домой, уложил в постель, приготовил ему чай и травяную настойку и только тогда вернулся в школу, не зная, как смотреть Мак Кехту в глаза.

– Доктор Мак Кехт, – сказал он наконец с решимостью обреченного. – А почему вы сегодня на площади не… не…

– Не разнес вас и всех присутствующих последними словами? – помог ему Мак Кехт.

– Да!

– Дело в том, дорогой Гвидион, что гневные речи не входят в мои профессиональные обязанности. В конце концов, у нас в школе есть риторы. Есть Дион Хризостом из Прусы, софист и профессиональный оратор. Если бы вы сбегали за ним, он был бы на седьмом небе от счастья. Во всяком вопросе следует обращаться к специалистам.