И пока Эванс делал у себя в блокноте пометку: «освободить на том основании, что упомянутые учащиеся неоднократно принимали участие в битве при Гастингсе», – Мерлин поманил пальцем Курои, чтобы тот нагнулся к нему, и шепотом спросил:

– На чьей стороне?

– На разных. Как придется, – также шепотом отвечал Курои.

И когда советник Эванс скрылся за дверью, Мерлин печально сказал:

– Подумать только, до чего безответственно и превратно понимается у нас служба Отечеству!

Ллевелис стоял между двумя зубцами башни Парадоксов, опустив подбородок на руки и опершись локтями о бордюр, и смотрел, как садится солнце. Мысль, пришедшая ему вчера в голову, была ослепительна. Еще три дня назад ему приглянулась девушка, торгующая за стойкой в кабачке «Красный дракон». Два дня он терпел, но вчера, застав ее за пересмешками с посыльным мясника, с подмастерьем горшечника, с учеником башмачника, с помощником нотариуса и с мальчиком из фруктовой лавки, решил все-таки приковать ее внимание к кому следует и выдал целую серию фокусов прямо посреди главной площади Кармартена, в связи с чем, во-первых, собрал вокруг себя огромную толпу, а во-вторых, сразу же из нее выделился. Откровенно говоря, он просто исполнил несколько текущих домашних заданий по разным предметам, но для кармартенцев и это выглядело достаточно необычно. На него смотрели… как бы это сказать… словом, ему понравилось, как на него смотрели. Он стоял на башне Парадоксов, любовался изгибом реки Аск и смутно ощущал, что перед ним открываются некоторые горизонты. Сзади послышалось шарканье мягких тапочек Мерлина, который тоже поднялся на башню глотнуть свежего воздуха.

– Кхе-кхе, дитя мое, – прокашлялся Мерлин, останавливаясь у Ллевелиса за спиной. – Вы думаете, что внизу копошатся мелкие людишки? А вот и нет, ошиблись: их уменьшает расстояние. Оптический обман. Вообще надо внимательнее быть к людям. Я вот перед своим пони шляпу снимаю. На всякий случай. Так что вы думаете по поводу получаемых вами здесь знаний? Боюсь, ваше открытие уж не ново. Были, знаете, некоторые отчаянные молодые люди, которые так же быстро, как и вы, додумались до того, что знания дают власть над людьми. С некоторыми из них мне пришлось тяжко. Двоих даже своими руками закапывал.

Ллевелис вздрогнул. Его вчерашнее приключение стало казаться ему не столь невинным.

– Да, представьте себе: поле боя, кругом ни души, один только я бреду по этому полю по колено в крови, выискивая, кого бы мне похоронить. Похороню я, скажем, лорда Мордреда – и что? Что напишу я на его могиле? Стыдно перед потомками, – Мерлин поерзал, устраиваясь на камне, и пригласил Ллевелиса садиться рядом с ним на расстеленный плащ. – Я полагаю, вам все ясно? – строго спросил он и заглянул Ллевелису в глаза.

– Не совсем, – пролепетал Ллевелис, беспрекословно садясь рядом с учителем и свешивая ноги вниз.

– Знания – страшная ответственность, тяжкий крест, жернов на шее, цепи на ногах… гм… на руках тоже цепи, и петля-удавка на горле. И еще нож у горла, – быстро проговорил Мерлин. – Я понятно выражаюсь?

– О да, – выдохнул Ллевелис.

– Хорошо еще, что вы со своими честолюбивыми размышлениями попались мне, Ллеу. Курои отправил бы вас взглянуть на нескольких исторических лиц, полагавших, что знания ведут к власти, причем вы увидели бы их не в лучшие минуты их жизни. Мак Кехт, вероятно, предложил бы хирургическое вмешательство. Змейк просто макнул бы вас в кровь и подержал некоторое время. Доктор Вёльсунг… ну да не будем об этом.

– Послушайте, учитель, – робко спросил Ллевелис, понимая уже, что был неправ, – и все это оттого, что я вчера на базарной площади показал пару магических фокусов толпе?

– Профанации строгого знания, Ллеу, дитя мое, и восприятия людей как толпы, – мягко заметил Мерлин, – вполне достаточно для того, чтобы вызвать интерес к себе у педагогического коллектива.

– Я понял, – сказал Ллевелис. – Я зря сделал вчера то, что я сделал. Но учитель! Чем охмурить девушку, если не магическими фокусами?

– Колготками, – решительно сказал Мерлин. – Колготками, дитя мое. Это то, что нужно девушкам. Именно колготками Тристан завоевал Изольду; вовремя подаренная пара колготок, и только она, сблизила Диармайда и Грайне; и Лейли и Меджнун также познакомились на почве колготок. Уверяю вас.

Ллевелис смотрел на него широко раскрытыми глазами, пока не понял, что мысли Мерлина давно уже где-то далеко и последнюю его реплику можно с полным правом назвать необдуманной.

Гвидион перемыл гору лабораторной посуды в подсобной комнате у доктора Мак Кехта и теперь вытирал ее насухо простынкой, которую он повязал вокруг пояса вместо передника, когда в кабинете открылась и закрылась дверь, Мак Кехт обрадованно сказал: «Croeso!» [23]– и затем заговорил женский голос – достаточно тихо для того, чтобы нельзя было различить слов.

Гвидиону несколько раз случайно приходилось наблюдать, как Мак Кехт разбирался с приходящими признаться ему в любви студентками: он сразу становился невероятно заботливым, в ход шли шестнадцать средств Авиценны, и через двадцать минут девушка уходила свежеумытая, с утертым носом, в твердом убеждении, что доктору Мак Кехту она оченьнравится, просто доктор Мак Кехт ей совершенно не подходит. После этого она обычно проникалась к доктору уважением за то, что он, несмотря на то, что она такему нравится, сумел взять себя в руки и не позволил себе перейти известных границ. Уважение это перерастало в дружбу и в таком виде сохранялось до конца обучения.

– Драгоценная Рианнон, – начал Мак Кехт. – Я старый замшелый пень, у меня дочь старше вас…

На этот раз Гвидион чувствовал, что Мак Кехт растерян.

– Видите ли, я… э… жизнь со мной мало кому понравится. Вам хочется держать мне волосы во время операций, часами видя перед собой кровавое месиво из кишок оперируемого? Вам хочется вот этими пальцами застирывать кровавые пятна на… э… буквально всей моей одежде?

Такого Гвидион еще не слышал. Мак Кехт явно был в растерянности.

– Диан, – сказалa доктор Рианнон. – Is dian an cás tú, [24]– и, неожиданно явив таким образом знание родного языка Мак Кехта и способность к игре слов, она вышла, и дверь за ней закрылась.

– Dian an cás, [25]– повторил Мак Кехт. – Is dian é mo chás. [26]

И он сел у стола, в задумчивости снимая с волос одну за другой разноцветные аптечные резинки.

Отправляясь в очередной раз на битву при Гастингсе, Ллевелис шел по коридору в костюме эпохи, волоча за собой щит и, театрально размахивая свободной рукой, вопрошал:

– Ну почему, почему я каждый день должен сражаться в этой битве? Ведь я еще так молод! Я мог бы запускать воздушных змеев, провожать корабли, играть в веревочку, звонить к обедне у святого Давида, кидаться каштанами, рисовать на асфальте и дразнить прохожих солнечными зайчиками! Но вместо всего этого я почему-то целыми днями сражаюсь при Гастингсе! О, как несправедлива ко мне судьба!..

Из битвы при Гастингсе Ллевелис выносил в основном грубоватые анекдоты, которые рассказывали у костра лучники из Уэссекса, и любил в последнее время развеивать серьезность Гвидиона чем-нибудь вроде: «Выходит как-то утром монах из злачного заведения, поднимает глаза к небу и говорит: „О Господи! Если ты повсюду, то почему я, черт возьми, все время оказываюсь в каком-то другом месте?“ Гвидион, сдавший Курои зачет с первого раза, подозревал, что Ллевелис таскается по семь раз на пересдачу потому, что любит ощущать себя в гуще событий. Как-то плохо верилось, что Ллевелис, с его хорошо подвешенным языком, не может сдать этот пустяковый зачет.