Вы все, конечно же, знаете, что считается великой основополагающей сценой современной психиатрии — да, собственно, психиатрии вообще, — возникшей в начале XIX века. Это знаменитая сцена, когда Пинель — в Бисетре, который еще не был в точном смысле слова больницей, — отменил цепи, сковывавшие буйных душевнобольных в их камерах, после чего эти буйные безумцы, которых до этого лишали свободы передвижения из опасения, что, будучи свободными, они предадутся буйству, едва освободившись от уз, выразили Пинелю свою признательность и тем самым вступили на путь исцеления. Вот что считается отправной, основополагающей сценой психиатрии.1

Но была и другая сцена, которой выпала куда меньшая слава, хотя в свое время она и вызвала по вполне понятным причинам сильный ажиотаж. Это сцена, происшедшая не во Франции, а в Англии, с некоторыми изменениями описанная тем же Пинелем в его «Медико-философском трактате» (IX [1800] год) и, как вы убедитесь, отнюдь не лишенная своеобразной силы, пластической выразительности, в связи с тем, что — пусть не именно в тот момент, когда она имела место (1788), но когда она стала

34

известна во Франции, а затем и во всей Европе, — у царственных особ, скажем так, вошло в привычку терять рассудок. Эта сцена важна, поскольку проливает свет как раз на то, чем стала с этого времени психиатрическая практика как упорядоченное и согласованное применение властных отношений.

Вот тот самый текст Пинеля, который имел хождение во Франции и познакомил с этой историей французов:

«Один монарх [Георг III, король Англии. — М. Ф.]впадает в манию и, дабы способствовать его скорейшему и как можно более стойкому излечению, руководящему им лицу [обратите внимание на эти слова: речь идет о лечащем враче. — М. Ф.]доверяют принять все меры предосторожности без каких-либо ограничений. Весь аппарат королевской власти остается в стороне, и душевнобольной, отлученный от своей семьи и ближайшего окружения, удаляется в изолированный дворец и помещается в одиночную палату, пол и стены которой, с целью обезопасить его от членовредительства, устланы матрацами. Руководящий лечением объявляет ему, что он более не является королем и должен отныне выказывать смирение и покорность. Двум его прежним пажам исполинского сложения поручается удовлетворять его потребности и оказывать всю обусловлен-ную его состоянием помощь но вместе с тем и внушать ему что он полностью от них зависит и должен отныне им под-чиняться. Храня рядом с больным спокойное молчание пажи всякий раз когда это необходимо демонстрируют свое превос-ходство над ним. Однажды, находясь в состоянии исступлен-бреда больной явившегося

с визиTOM ITT nkmQQ в н/^fW ГП011, и

нечистоты. Один из пажей тvt же не произнося ни слова входит в каметг мимвает fiewMii* плшетпего до ометитепмтт уfin*е<™.' по7г™ сгГп^

рявшиеся на протяжении нескольких месяцев и дополненные другими лечебными мерами, привели к стойкому и необрати-мому выздоровлению».2

Я вкратце проанализирую элементы этой сцены. Прежде всего в тексте Пинеля, как мне кажется, есть нечто очень важное, что его автор позаимствовал у Уиллиса, который был лечащим

35

врачом Георга III.3 Первое, по-моему, что здесь бросается в глаза, это церемония, церемония низложения, своего рода коронация наоборот, по поводу которой очень ясно указывается, что короля нужно привести в полное подчинение. Вы помните эти слова: «весь аппарат королевской власти остается в стороне», — и врач, являющийся в некотором роде оператором этого низложения, этой десакрализации, недвусмысленно объявляет королю о том, что «он более не король».

Таким образом, перед нами декрет о низложении: король лишен власти. Мне даже кажется, что эти «матрацы», которые его окружают и выполняют столь значительную роль и в общем декоре, и в финальной сцене, в самом деле важны. Матрац — это одновременно и то, что изолирует короля от окружающего мира, и то, что мешает ему слышать и видеть что-либо, оставляя лишь передавать за пределы камеры свои приказы; иначе говоря, посредством матрацев все ключевые функции монархии оказываются в строгом смысле этих слов взяты в скобки. И вместо скипетра, короны, меча, которые должны были демонстрировать и внушать всем, кто их видит, идею абсолютного могущества короля, правящего своим королевством, вместо этих знаков теперь есть одни «матрацы» которые его блокируют и сводят — там, где он находится — к тому что он есть к его телу.

Итак, низложение, ниспровержение короля. Не похоже, однако, чтобы это было низложение того же типа, как, например, в шекспировских трагедиях: перед нами не Ричард III, которому грозит своей мощью другой властитель," и не король Лир, лишенный своей власти и скитающийся по миру в одиночестве, нищете и безумии.5 Безумие короля [Георга III], в отличие от безумия короля Лира, которое заставляло того скитаться по миру напротив изолирует его в определенной точке и главное подчиняет власти не являющейся властью другого короля; безумие подчиняет короля власти совершенно иного типа нежели монархия и даже как мне кажется полностью проти-воположной ей. Это анонимная, безымянная власть, власть без лица распределенная мемсду г)эзлич^ными людьми; это власть что особенно важно выражающаяся в неумолимости некото-рого приказа который даже не формулируется ибо ничего в сушности не,говорится ив тексте Пинеля прямо сказано что всеисполнители власти молчат. Безмолвное предписание — вот

36

что в некотором смысле занимает место, оставшееся пустым с низложением короля.

Следовательно, речь идет не о свержении одной королевской власти другой королевской властью, но о переходе от королевской власти, обезглавленной безумием, которое овладело головой короля и было путем своеобразной церемонии, призванной объявить королю, что он более не является властителем, лишено короны, к власти иного типа. В самом деле, место этой обезглавленной и лишенной короны власти занимает власть безымянная, множественная, тусклая, бесцветная, которую я буду называть властью дисциплины. Власть-господство сменяется, так сказать, властью-дисциплиной, действие которой заключается вовсе не в утверждении власти отдельного человека, не в концентрации власти в зримом и имеющем имя индивиде, но, наоборот, в действии на него самого, на тело и личность низложенного короля, который должен быть приведен этой новой властью к «смирению и покорности».6

Если власть-господство выражается главным образом в символах экстраординарной силы обладающего ею индивида, то дисциплинарная власть скромна, бесцветна; это власть, функционирующая посредством сети и обретающая видимость исключительно в смирении и покорности тех, на кого она безмолвно действует. В этом-то, на мой взгляд, и заключается суть описанной сцены: в столкновении власти-господства и дисциплинарной власти, в подчинении, овладении второй властью первой.

Кто же 'исполнители этой дисциплинарной власти? Как вы видите, врач, тот, кто все это организует, тот, кто является в известной степени узловым элементом, ядром дисциплинарной системы, сам, как это ни удивительно, даже не появляется: Уил-лиса всегда нет. И когда уже под конец возникает сцена с врачом, речь идет именно о старом враче короля, а не об Уиллисе. Кто же тогда исполнители власти? Это, как сказано у Пинеля, два королевских пажа исполинской стати.

И здесь, как мне кажется, нужно ненадолго остановиться, ибо эти пажи играют во всей описываемой сцене очень важную роль. В качестве гипотезы, возможно ошибочной, я бы сказал, что это отношение пажей-исполинов и безумного, раздетого короля подлежит сравнению с некоторыми иконографическими темами. Пластическая выразительность этой истории отчасти свя-

37

зана, на мой взгляд, именно с тем, что в ней есть элементы [...*] традиционной иконографии изображений королей. А короли и их слуги традиционно изображались согласно двум типам.

Во-первых, это король-воин, в полной амуниции, с оружием, король, зримо демонстрирующий свое всесилие, если угодно — король-геркулес, возле которого, ниже которого располагаются попираемые этим подавляющим могуществом персонажи, чья роль состоит в выражении покорности, слабости, поражения, рабства, а при необходимости и красоты. Такова одна из первых оппозиций, обнаруживаемых в иконографии королевской власти.