— Долгая ночь?..

Он помотал головой.

— Просто тяжелая. — И замолчал.

Брук не знала, что сказать. Пауза затягивалась. Произнеся про себя молитву, Брук наклонилась вперед.

— Тяжелая?

Он кивнул.

— Огнестрельное ранение.

— О Боже! Простите! Я не должна была спрашивать.

— Все в порядке.

— Должно быть, это действительно тяжело. Видеть такое.

— Нелегко. — Он повернулся, поерзал на скамейке и посмотрел ей в лицо. — Такое уж время года! Человек решил застрелиться. Не мог разочаровать своих детей. Нет денег — значит, нет подарков. Вот он и воспользовался своим охотничьим ружьем, чтобы не видеть лица своих ребятишек в рождественское утро!

Брук замерла. Эхо его слов многократно повторилось для нее в тишине комнаты.

— К сожалению, — продолжал Дункан, — попытка самоубийства удалась. Теперь у его детей никогда не будет нормального Рождества. Если у них вообще когда-нибудь будет Рождество. — Он закрыл глаза, тяжело откинулся назад и уронил голову на плечо.

Брук теребила подол своей гофрированной юбки, то сжимая складки, то расправляя их, чтобы чем-то занять пальцы и держать руки на коленях, подальше от усталой шеи Дункана.

— Ума не приложу, почему они это делают, — обратился он скорее к себе, чем к ней. — Ведь нынче праздник. Двадцать четыре часа, пропитанные этим проклятым алчным коммерческим духом. Дело не в том, чего это будет стоить его семье. Ничто не стоит жизни ребенка.

Он не сказал «отца», он сказал «ребенка». Должно быть, не без причины. Но причина эта, судя по всему, не имела отношения к трагедии, свидетелем которой он стал сегодня вечером.

— Вы правы. Но здесь нечто большее, чем невозможность сделать детям подарки на праздник.

Он поднял голову.

— Вы так считаете? А как бы вы истолковали подобную записку: «Дорогие дети, в этом году я не могу купить вам игрушек, поэтому я решил разнести выстрелом мою голову».

Дункан наклонился вперед, оперся локтями о колени и свесил руки.

— Дункан, вы потеряли кого-то из родителей? В Рождество? Когда были ребенком? — осенило Брук.

Он помотал головой, мрачно сжав губы.

— Нет. Я знал, где они находятся. Каждую минуту.

Он сжал кулаки, костяшки его пальцев побелели. Брук заметила это даже при тусклом освещении. Разочарование? Тщетность? Гнев? Вероятно, всего понемногу. Что-то, что он явно хотел от нее скрыть.

— Вы знали, где они находятся? Значит, они были не с вами? Проводили Рождество где-нибудь в другом месте?

Состояние покинутого ребенка может объяснить многое. Особенно если его оставляли одного на Рождество.

— Они бывали со мной. Когда выкраивали время. А это случалось нечасто. Трудно выкроить свободное время, когда изображаешь Санта-Клауса перед нуждающимися массами. — Он устало встал и взял мешок с мусором. — Вы идете?

Закинув руки за голову, Брук медленно потянулась.

— Да, уже пора. У меня был трудный день. Завтра предстоит много работы. А с мусором я и сама справлюсь.

— Как хотите.

Рождественская елка еле-еле освещала небольшую нишу, давая света именно столько, чтобы озарить золотые надписи на отворотах носков. Ее взгляд поймал очертания небольшого предмета, последнего в ряду.

— Подождите, — сказала Брук и сделала небольшой крюк, чтобы снова взять двух горлиц.

Когда она обернулась, он ждал ее, стоя в проеме ниши, под омелой. Под омелой?..

О, как велико было искушение! Особенно после того, как сегодня вечером она увидела эту неожиданную вспышку чувств между Джеймсом и Салли. Знает ли Дункан, какие чувства его друг испытывает к Салли?

— Почему вы улыбаетесь?

Она посмотрела ему в глаза.

— Вы знаете, что стоите под омелой?

Дункан глянул на проем ниши, затем снова на Брук.

— Везет же мне! Стою под омелой с мусорным мешком!

Брук не могла сдержаться. Она рассмеялась, громко, от души. Искушение становилось все сильнее. Но она ему не поддастся. Не поддастся! Тем не менее это не значит, что она не может повеселиться.

— Вы много пропустили сегодня. Интересное было зрелище.

— Здесь? — Он указал жестом на омелу. — Лидия пыталась поймать еще одну невинную жертву?

Брук стояла неподвижно, сжимая в руках статуэтку.

— Джеймс!

Его глаза удивленно округлились, и что-то сверкнуло в них.

— Лидия поймала Джея?..

— Не Лидия, — Брук покачала головой. — Салли!

— Поразительно. — Дункан наконец положил мешок на пол. — Старина Джеймс меня просто удивляет!

— Почему? Он так этого добивался! И Салли тоже! Упорнее, чем, наверное, добивалась я, — добавила она, тотчас же пожалев об этом признании.

Скрестив руки, он так и остался стоять под омелой, словно столь дерзкое пренебрежение традициями представляло собой вызов самому духу Рождества.

— Вы? А разве вы не всегда добиваетесь своего?

Брук не собиралась поддаваться на его колкости. Она снова погладила статуэтку.

— Мне не очень хорошо удаются публичные зрелища…

— Вы имеете в виду поцелуи под омелой?

Она кивнула.

— Чего я, однако, не понимаю, так это почему вас удивляет, что Джеймс поцеловал Салли.

— Он всегда был однолюбом, — пожал плечами Дункан.

— Ну и что? Почему Салли не может быть его единственной женщиной?

Он внимательно посмотрел на нее. Тусклый свет придавал его взгляду такую загадочность, что Брук захотелось сделать шаг назад, как ему — шаг вперед.

Он взглянул на пол, потом снова вверх, на омелу, пошевелил кулаками в карманах и сказал:

— А я думал, эта женщина — вы!

Брук знала, что он так думал, потому что так думал и сам Джеймс. До сегодняшнего вечера. А Дункану нужно знать правду. И ей надо, чтобы он знал правду.

— Мы с Джеймсом просто хорошие друзья, — сказала она. — У нас были свидания. Несколько раз. Но мы оба знали, что далеко наши отношения не зайдут. Ему нужна более энергичная женщина. Вроде Салли. А мне нужен…

Она осеклась, провела пальцем по статуэтке.

— Вам она нравится?

Услышав вопрос, Брук подняла глаза. Дункан смотрел на статуэтку. Она улыбнулась.

— Нравится? Она прекрасна! Это самый лучший второй день Рождества, о котором я могла только мечтать!

Он мгновение подумал, словно пытаясь что-то осмыслить.

— Это ведь было публичное зрелище! Когда вы нашли ее в носке.

— Все прошло не так уж и плохо. Вы же меня подготовили. Да и все вели себя доброжелательно. Есть другие вещи, которые куда труднее делать при людях.

— Например, целоваться!

Опять они к этому вернулись! Брук думала, ей будет неловко, но ничуть не бывало! Она обнаружила, что ей вовсе нетрудно поднять на него глаза.

— Да. Например, целоваться!

Глаза его потемнели.

— Или петь? — спросил он.

— Я не пою при людях!

— Вы поете одна. По утрам. В душе, — очень тихо произнес он.

— Вы это слышите? Как я пою?..

— Да. Я слышу, как вы поете.

Пытаясь казаться как можно более беззаботной, Брук повертела в пальцах фарфоровую статуэтку.

— Что тут необычного, если человек поет в душе?

— Я, например, не пою в душе, — ответил он. И, затаив дыхание после долгого вдоха, она заставила себя сказать:

— Я знаю.

— Я задавался этим вопросом: знаете ли вы…

Знаете что? Что они принимают душ каждый день фактически в одно и то же время? Она пригладила свои волосы.

— Разумеется. Трубы уже не новые. Я слышу, как течет вода, как скрипит пол…

Он сделал шаг вперед, задел ногой мешок. Звякнули бутылки, мешок свалился на бок.

У Дункана были широкие плечи, прекрасно сложенное тело и соблазнительные губы. Он вынул руки из карманов, придвинулся еще ближе, и Брук задрожала. Крошечные рождественские свечи тоненькими лучиками отражались в его глазах.

О, Господи! Она поднесла к груди сжатые кулаки и отступила к стене.

Он был выше, чем она думала, стройнее, чем она полагала, и гораздо сексуальнее, чем она могла себе представить… И он знал, что она поет в душе!