Увидев, что Хайншток улыбается, он продолжал:

— Эти господа были очень озадачены, когда я вытащил листок бумаги, записал ваше имя и сказал, что промышленность, собственно говоря, не может терять выдающихся специалистов — это слишком большая роскошь. По отношению к кому-нибудь другому они бы наверняка кое-что себе позволили, может быть, стали бы даже угрожать, но вот это затыкает любую глотку. — Он показал на свой золотой партийный значок. — Руководитель военной промышленности, — сказал он. — Ну, и вот вы здесь, — добавил он. — Больше всего времени ушло на то, чтобы выяснить, куда вас вообще запрятали. А уж потом-то все пошло довольно быстро.

И, переменив тему, он заговорил о том, что Судетская область — он снова сказал «Судетская область», а не «Чехия» — кажется ему хоть и красивой, но весьма унылой, вслух стал рассуждать о будущем залежей графита и каолина на Верхней Влтаве, дал понять, что уже не очень заинтересован в присоединении промышленности бывшей Чехословакии к рейху, что руководство переговорами по этому вопросу передал другому человеку из имперского объединения нерудной горнодобывающей промышленности. Он приказал подать еще одну бутылку вина. Когда она появилась на столе и, уже открытая, стояла в ведерке со льдом, а кельнер ушел, Хайншток спросил:

— Значит, вы вытащили меня из концлагеря, потому что ищете специалиста по каменоломням, которому к тому же ничего не собираетесь поручать?

Аримонд раздумывал недолго. Он оглядел довольно пустой в этот вечер ресторан «Кайзерхоф», потом сказал, почти не понижая голоса:

— Послушайте, Хайншток, вы же знаете, что мы проиграем эту войну.

— Я ничего не знаю, — быстро ответил Хайншток. — Меня не было почти шесть лет.

— Браво! — воскликнул Аримонд. — Вы не дурак. Я, знаете, все время боялся, что вы окажетесь этаким политическим простаком. Или, что еще хуже, человеком сломленным, от которого мне не было бы никакого проку.

— О каком проке идет речь? — спросил Хайншток.

— Да так, — сказал Аримонд, — собственно говоря, ни о каком. Просто в один прекрасный день мне не повредит, если найдутся несколько человек, которые подтвердят, что я им помог. Вы видите, я совершенно откровенен. Я бы не хотел, чтобы вы считали меня альтруистом.

Если бы в этот момент Хайншток мог видеть себя, то заметил бы, что глаза его-из-за того, что зрачки их сузились, — стали еще более фарфорово-голубыми, чем обычно. Пристально и весело рассматривал он своими фарфорово-голубыми глазами господина Аримонда. Позднее он рассказывал Кэте, что в тот момент, впервые за весь день, почувствовал облегчение.

— По каким бы причинам вы ни вытащили меня оттуда, господин Аримонд, — сказал он, — я вам благодарен.

— Право, не за что, — ответил Маттиас Аримонд.

— В начале июня сорок первого года, — сказал Хайншток, — не так-то просто было предсказать, что войну Германия проиграет. Ведь поход в Россию начался только через две недели.

— И что же, — спросила Кэте, — ты поможешь ему в один прекрасный день, как он помог тебе?

— Конечно, — сказал Хайншток. — Наверняка. Возможно, кое - кто в концлагерях и выживет. Но мне он спас жизнь.

— Золотой партийный значок, руководитель военной промышленности, — сказала Кэте. — Скольких он засадил, чтобы одного вытащить?

— Я расспрашивал людей. Ему вручили золотой значок просто для престижа. Ни от кого я не слышал, чтобы за ним числились какие-нибудь подлости.

— Он давал деньги. Он помогал все это финансировать. Ему, вероятно, пришлось здорово раскошелиться, иначе он не получил бы этого значка. И такого типа ты собираешься выручать!

— Но он не фашист, скорее наоборот. Он приспособился, он принял условия игры, увидев, какой оборот принимает дело. Он гангстер. Понимаешь? В своей абсолютно чистой форме капитализм — это система гангстерских синдикатов, они получают барыши, они вступают в сговор, но своей идеологии у них нет, они, собственно говоря, ненавидят всякую идеологию, потому что она мешает им обделывать свои делишки.

— Вот к каким выводам приводит тебя твой марксизм, — сказала Кэте. — Иногда мне кажется, что марксизм — это только метод, позволяющий все объяснять.

— Да, все объяснять, — сказал Хайншток, — но не все прощать. И тем не менее я помогу Аримонду, если понадобится. Ты просто не представляешь себе, что со мной творилось в тот день, когда меня выпустили из лагеря, когда я сбросил полосатую робу…

— Отчего же, — перебила его Кэте, — это я понимаю.

— Я тебе вот что скажу, — продолжал Хайншток, — Аримонду не потребуется моя помощь. Поскольку революции не будет и поскольку с точки зрения буржуазной юрисдикции преступлений он не совершал, Аримонд просто останется у власти.

Хайншток увидел выражение недовольства на лице Кэте — она перестала возражать, у нее пропал интерес к этому разговору.

Тогда ночью он не мог уснуть. Часов около двух он подошел к окну, поднял маскировочные шторы, посмотрел на темную Вильгельмплац, различил черную приземистую глыбу рейхсканцелярии, справа от нее глыбу повыше — министерство пропаганды, железные памятники, словно серые тени под окном. Давно уже прошли те времена, когда кто-либо, глядяиз окна «Кайзерхофа», думал: вот дворец Шуленбурга, или: вот дворец Ордена иоаннитов, или: Шверин, Ангальт-Дессау, Винтерфельдт, Кайт, Цитен, Зайдлиц. Во всяком случае, Хайншток, вне своей профессии каменотеса будучи человеком сугубо политического склада, уже и мысленно не произносил слово «Пруссия», а только - «фашизм»; впрочем, может быть, он и об этом не думал, может быть, в ту ночь б июня еще не превращенная в руины Вильгельмплац представлялась ему мрачной, тонущей в ночной мгле каменоломней истории; потом, надев пижаму господина Аримонда, он лежал в постели «Кайзерхофа», не веря внезапной перемене в своей жизни, а потом, будучи все же человеком политически достаточно закаленным, чтобы сознавать, что и в эту ночь, как и в предыдущую, он находится в логове фашизма, неподвижно смотрел на серый прямоугольник окна. Он забыл снова опустить светомаскировочные шторы.

Приблизительно раз в полгода Аримонд являлся к Хайнштоку. В один из октябрьских дней 1942 года, похожих на октябрьские дни 1944-го — та же прекрасная погода, легкая осенняя дымка светлой вуалью прикрывала винтерспельтский карьер, под которым они стояли, только войны в этих местах еще не было, не то что теперь, когда она казалась невидимой лишь благодаря стратегии майора Динклаге, — в один из таких дней Аримонд, широким жестом правой руки как бы обрисовывая контуры каменоломни, сказал Хайнштоку:

— Так вот, если хотите, она может быть вашей.

Могло показаться, что эти слова-лишь одна из внезапных идей Аримонда. Во всяком случае, не было прямой связи между этими словами и тем спором об общественных системах, который они только что вели в хижине. Они привыкли устраивать диспуты о капитализме и коммунизме, в ходе которых Хайншток твердой теорией поверял расплывчатые аргументы практика Аримонда и отвергал их.

Бесчисленные горизонтальные морщинки на лице Хайнштока слегка сдвинулись вверх, но рот оставался неподвижной тонкой полоской. Глаза, эти маленькие голубые камушки, стали еще меньше, чем обычно. Он не удостоил Аримонда ответом.

— Я не собираюсь вас разыгрывать, — заметил Аримонд.

— Предположим, я хотел бы ее приобрести, — сказал Хайншток, вдруг догадавшись, что собеседник говорит серьезно, и ошеломленный невероятными возможностями, которые таились в этом предложении. — Не могли бы вы в таком случае открыть мне секрет, где я возьму на это деньги?

— В банке, — мгновенно ответил Аримонд.

Хайншток сухо засмеялся.

— Вы же знаете, что у меня нет денег в банке, — сказал он.

— У меня такое впечатление, что я разговариваю с первобытным человеком, — сказал Аримонд. — Так вот: мы заключим договор о купле-продаже. Я вам продам каменоломню за двадцать пять тысяч рейхсмарок. Завтра утром мы отправимся в окружную сберегательную кассу в Прюме, которая на основе этого договора даст вам деньги.