— Это мне ясно. Мне не совсем понятны только модальные глаголы.

Я взмолился.

— Я сам их только в контексте понимаю. А почему и как — черт их знает. Знаешь, Ваня, как только я вернусь в Мурманск, с первым же пароходом пришлю тебе учебник Диксона с набором пластинок. Там все это здорово объяснено… Это будет от меня подарок.

Ваня покачал головой.

— Мама мне не разрешит принимать такие подарки.

Я принялся убеждать его, что с мамой можно уладить этот вопрос, если только мы с ним вдвоем постараемся убедить ее, что такой учебник и пластинки абсолютно необходимы для изучающих язык.

— Ваня! Ванюша! — донеслось откуда-то издалека, затем протопали сапоги, и в комнату вбежала Елизавета Васильевна. Она прислонилась к дверному косяку и, с трудом переводя дыхание, счастливыми глазами посмотрела на своего сына. Она вся так и светилась радостью.

— Что? — рванулся к ней Ванюшка.

— Вот… — она протянула ему листок бумаги. — Отец… отец завтра будет дома.

Ваня схватил листок, прочитал и с криком «ура» запрыгал на одной ноге по комнате. Елизавета Васильевна протянула к нему руки, и он обнял ее.

Я потихоньку вышел из комнаты и пошел в «гостиницу».

Нефедовна встретила меня на крыльце и первым делом сообщила:

— Слышал? Завтра Яков Антонович приходит. И впрямь повезло тебе.

— А как же сказали…

— Вызвали в Москву его, — внушительно проговорила Нефедовна, — все приказали бросить и лететь. Вот его завтра и высадят на пару деньков домой, чтоб он к земной жизни немного привык, а потом за ним катер военный придет из Мурманска. Во как! А ты говоришь «Дворики»!

Нефедовна смотрела так, словно уличила меня в неуважении к ее такому знаменитому селению.

Я рассмеялся.

— Что вы, бабушка, да разве я сомневался когда?

— То-то, — удовлетворенно качнула головой старушка…

…Утром меня разбудило солнце. Его было много, очень много в комнате, солнца. Я торопливо оделся и вышел в горницу. Из-за печи выплыла Нефедовна и пропела:

— Проспал, соколик, все проспал. Погляди-ка вон в окошко.

Я выглянул и увидел сейнер. Он стоял на якоре неподалеку от берега. Его зеленые борта были изрядно ободраны. На носу четко проступали белые буквы: «Пикша».

— Когда?

— Под утро пришли, в пятом часу. Я уж побывала там, свежей рыбкой разжилась, тебе на завтрак приготовила.

— Что ж вы меня-то не разбудили?

— А незачем было, вот и не разбудила. Ведь они пришли ненадолго, нынче же и уйдут опять в море. Им не до тебя, им нужнее семью свою повидать, детей да жен своих. А ты бы помешать мог, а то и турнули бы тебя, — с грубоватой прямотой ответила Нефедовна.

В полдень сейнер уходил в море. Вместе со всеми я тоже пошел на берег провожать моряков. И здесь Ванюшка познакомил меня со своим отцом. Яков Антонович тряхнул мою руку и спросил:

— Опять материал о «героях-моряках» понадобился? Так вы не туда прибыли.

Я энергично замотал головой.

Он усмехнулся.

— У меня с вашей газетой старые счеты. И мой вам совет — не тратьте зря время, езжайте обратно. Кстати, завтра к вечеру за мной придет катер, могу и вас захватить. Все равно вы сейчас не соберете материала для статьи. Второй месяц рыбы нет, план не всегда вытягиваем.

Капитан Богданов был в меру высок и в меру плотен, широкие плечи и сильные, чуть согнутые в локтях руки говорили о постоянном тяжелом труде, большая голова чуть откинута назад… Нет, сказать, что он был красив, значило бы сказать неправду. Черты лица его были, пожалуй, даже грубы: резко очерченный излом мясистых губ крупного рта, желтые большие зубы, прямой нос, большие уши и задубелая красная кожа в крупных редких морщинах… Нет, определенно он не был красив. Но когда он взглянул на меня из-под нахмуренных бровей… Бывают взгляды, пронзающие насквозь, бывают тяжелые, камнем давящие взгляды, бывают высокомерные или презрительные… Но взгляд капитана Богданова был особенным. Его налитые умом глаза уверенно просвечивали человека и, казалось, обнажали самое сокровенное… Когда Богданов, знакомясь, взглянул на меня, я даже зажмурился на мгновение, а потом никак уже не мог отделаться от унизительного ощущения своей ничтожности рядом с этим могучим моряком с его откровенными глазами мудреца. Нет, что там ни говорите, а незаурядную личность узнаешь с первого знакомства, цельность и твердость характера видны у человека в глазах.

Да-а, такой орешек не по моим молочным зубам. И задание редактора я провалю с треском… Материала не будет. Будут лишь одни неприятности. Это-то я сознавал отчетливо. Ну и пусть! Чему быть, тому не миновать!

С утра следующего дня я стал томительно ждать — позовет меня Богданов к себе до прихода катера или нет? Я был один в доме, Нефедовна ушла куда-то, мне не с кем было даже поговорить. И когда появился сияющий Ванюшка, сердце мое дрогнуло. Он вбежал в комнату и закричал:

— Игорь Петрович, пошли к нам! Папа и мама зовут вас обедать.

— Знаешь, Ваня, — признался я, — я на тебя крепко рассчитывал.

— Ага. Папка у нас не любит корреспондентов, но я сказал, что вы не такой. И бабушка за вас заступилась.

— Какая бабушка?

— Бабушка Нефедовна.

— Она у вас?

— Конечно. Она всегда бывает у нас, когда папка приходит с моря.

…За столом собралась вся семья капитана Богданова. Из посторонних были только Нефедовна да я. Признаться, мне было не по себе. Я не знал, о чем говорить. А молчать тоже было неудобно. Но после первой рюмки стало, как говорится, легче, и я почувствовал себя свободнее.

Пили коньяк. Три звездочки. Армянский. Яков Антонович пил, не морщась, до дна. А я боялся опьянеть и поэтому старался не допивать свою рюмку. Капитан заметил это и добродушно похлопал меня по плечу.

— Хитришь, корреспондент? А я вот знал ребят-грузчиков в рыбном порту, так они с получки могли выпить четверть водки на двоих, съесть целого барана и после этого еще ночь работали. Вот, брат, какие люди прежде крепкие были.

Ваня с любопытством спросил:

— А сколько это — четверть?

— Вот сын мой и мерки-то такой не знает, — Яков Антонович привлек к себе Ванюшу. — До войны была такая посуда, сынок, очень большая. После войны я не встречал четвертей в магазине. Тебе это, сын, ни к чему, у вашего поколения совсем другие условия жизни, да и интересы не те.

Он задумался.

— Говорят, моряки много пьют. А вы прикиньте, верно ли? Я, например, месяц был в море. Там не выпьешь. И вот выпили мы сейчас бутылку…

Я перебил:

— Да, но месяц вы были в море, и вас там никто не видел. А пришли на берег — вас ждут, на вас все глядят, и тут вы как раз и выпили. Много ли, мало ли — неважно. Люди видят, что выпили. И так каждый ваш приход в порт, пусть таких приходов будет всего пять-шесть в год. Вот и идут разговоры.

— А ты не гляди за другими-то, не гляди. За собой досматривай, так-то оно будет лучше, — вступилась обиженно Нефедовна. — Выпить с радости, чай, не грех. Чего же не выпить? Меру только свою не забывай. Мой Филипп Тимофеевич тоже, бывало, любил с удачного промысла посидеть с приятелями за рюмкой. Ну и что же тут плохого было? Пьян да умен — два угодья в нем — вот как старые-то люди говорили.

Яков Антонович повернулся ко мне.

— Рыбак был Филипп Тимофеевич — нынче таких поискать. О нем статей не писали, а на побережье все его знали и уважали, да и сейчас помнят.

— Как не помнить, — раздумчиво произнесла Нефедовна. — Поди, все нынешние рыбаки-то у него учились рыбацкому делу.

— Верно, у него, — Яков Антонович задумался. — Не будь его, не быть бы мне капитаном, да и вообще не сидел бы я сейчас за этим столом.

Он взглянул виновато на Нефедовну и попросил:

— Разреши, мать, расскажу я ему про Филиппа Тимофеевича, про то, как я жить остался, а он смерть принял.

Нефедовна кивнула.

— Когда я еще был мальчишкой, Филипп Тимофеевич брал меня с собой в море на своей лодке. Дорой она зовется у нас. Учил распознавать рыбные места, сети ставить уловистые, погоду угадывать…