Когда Бьорн прилетел из Парижа на ее призыв, Шарлотта уловила в нем что-то такое… Как будто он готов немедленно лететь обратно… Но тогда она была занята только собой. Потом она пыталась узнать, что влекло брата обратно, но он закрылся от нее. Уехал в свой Йокмокк, в котором его не достанешь.

Гораздо позже, по каким-то отрывочным фразам Шарлотта догадалась, что у Бьорна в том Марше мира была любовь… Но кто та девушка, что было межу ними, она не узнала.

Теперь ей кое-что становилось ясно.

Недавно у нее побывал гость из Парижа, об этом визите Бьорн ничего не знает, Шарлотта ничего не рассказала брату. Этот музыкант записывал в ее студии свой диск.

Почему у нее? Шарлотта усмехнулась. Проследив взглядом за тем, как отъезжает от тротуара машина брата, она думала о другом, причем не без удовольствия: слух о ее новаторстве как звукорежиссера дошел и до Парижа. Неважно как, но дошел.

Когда Шарлотта прослушала несколько дисков Бернара Констана, она поняла, что делать. Как всегда, Шарлотта сказала себе: «Надо взять курс на Луну и приземлиться на вершине самого высокого дерева». Все очень просто. Если поставить себе самую высокую планку, то не окажешься в кустах. Те, кто записывал Бернара до нее, именно туда и падали, увлекая его за собой. На звуковой дорожке, понимала Шарлотта, нужен переход от металлических резких звуков к мягким и светлым. Она ввела женский голос. В успехе этого диска она ничуть не сомневалась.

Она была известна среди музыкантов как Шарлотта Свенска — Шведская Шарлотта. Для многих она стала своеобразным амулетом. Под этим именем она открыла свой сайт в Интернете, где всякий раз сообщала об успехах своих клиентов и тем самым привлекала новых музыкантов, жаждущих славы.

— Значит, вы Бернар, участвовали в Марше мира? — спрашивала Шарлотта, угощая его чашечкой кофе в гостиной.

— С этого марша началась моя, можно сказать, международная слава.

Она беззастенчиво разглядывала француза, в который раз удивляясь субтильности тамошних мужчин. Сама она была под стать Бьорну, чуть ниже ростом, но только чуть, широкая в кости — может быть, это и спасло ее при падении от самого печального исхода.

— Вот как?

— Но ведь там были американцы, англичане, финны, шведы…

— Шведы?

— Ну конечно. Жаль, мы потерялись с одним парнем, но… это другая история.

— Не хотите ли еще клюквенной? — услужливым тоном спросила Шарлотта, чувствуя, что сейчас ей кое-что откроется, если сделать щелочку пошире и заглянуть в душу этого мужчины.

— Охотно. Никогда не думал, что такой ликер может оказаться необыкновенно… увлекательным…

— Увлекающим, — поправила Шарлотта. — Так будет точнее, Бернар.

— Ох, этот мой английский. — Бернар покачал головой. — Вот и тогда тоже… Я употребил неверное слово и… — он шумно вздохнул, — расстроил отношения одной влюбленной пары.

— Правда? Как интересно… — Шарлотта подлила ликер в рюмку Бернара. — Что же это за трудное слово?

— Девушка.

Шарлотта замерла с бутылкой наперевес.

— Вы забыли, как будет по-английски «девушка»? Неужели? Это все равно что забыть слово «любовь», — хмыкнула она.

Бернар залпом выпил ликер.

— Все дело было как раз в том, что слово «любовь» вытеснило у меня из головы все остальные. — Он улыбнулся.

— О, — сказала Шарлотта и налила ему еще.

— Да. Все произошло настолько давно…

— Но вы, я думаю, не забыли…

— Нет, нет, нет. Того парня вызвала срочно сестра, а ей я сказал, что он улетел к девушке. Вы понимаете, Шарлотта, что произошло дальше?

Она кивнула.

— Догадываюсь. Вы хотели быть с ней, верно?

— Совершенно верно. Но… она все равно не захотела быть моей.

Чем дольше они говорили, тем яснее становилось Шарлотте, что речь идет о Бьорне и о… Натали Даре, как назвал ее Бернар. Американке из Калифорнии.

Бернар ничего о ней не знал, он вообще никого не встречал с тех пор, все они ушли в прошлое, как и сама юность, подвигнувшая их на тот Марш мира.

Что я могу сделать? — спрашивала себя Шарлотта после разговора с Бернаром, который улетел наутро в Париж.

Только одно: не позволить Бьорну жениться на вдове с тремя детьми.

Однажды ночью ей приснился сон, он был таким ясным и отчетливым, что его следовало лишь исполнить. А Шарлотта никогда ничего не оставляла на потом.

— Ты уезжаешь? — спросил Бьорн и не мигая уставился на Каролу. — Ты не останешься до завтра?

— Да, Бьорн. Я уезжаю.

Что-то мелькнуло в ее глазах — неясное, то, чего Бьорн не мог понять. Что это было? Торжество? Радость?

— Мы уезжаем.

Он вскинул брови.

— То есть?

— Я и дети.

— Уезжаете? Из Йокмокка?

— Да.

Карола сложила руки на груди и наблюдала за ним. Ее круглые голубые глаза казались бездонными. Крутой лоб без единой морщинки был открыт, белые волосы она собрала в строгий пучок на затылке. В ее позе, во всей фигуре было странное торжество. Или вызов?

— Но почему? — недоумевал Бьорн.

— Потому что, Бьорн, я устала.

— Уста-ала? — переспросил он, чувствуя, как его сердце начинает биться медленнее, ровнее, словно оно наконец от чего-то убежало, ему незачем больше нестись как угорелому. — От чего ты устала?

— От твоей шведской заторможенности, вот от чего. Мои дети скорее женятся, чем мы с тобой, Бьорн. Я еще достаточно молодая женщина, чтобы устроить свою личную жизнь.

Он слушал и думал, почему все женщины говорят одно и то же, смотришь ли ты фильм по телевизору, или беседуешь с реальной женщиной, с которой много лет знаком, причем близко.

— Но разве нам было плохо вместе? — спросил Бьорн и едва не расхохотался.

Лишь природная северная сдержанность удержала его от этого. Но разве в общем-то не смешно, что он тоже произнес фразу заезженную, словно кто-то расписал эту сцену между ними? Это напоминало ему школьные спектакли, которые Бьорн ставил, работая учителем в школе. Они играли сценки на английском языке, чтобы лучше изучить его.

А ты на самом деле веришь, что только ради этого? Чтобы саамские дети говорили по-английски? Брось, сказал себе Бьорн. Ты ставил эти спектакли для того, чтобы в героинях видеть Натали Даре. Чтобы оживлять всякий раз в памяти, заставляя ее говорить так, как тебе хочется, двигаться, смеяться…

— Нет-нет! Не так! — Бьорн хлопал в ладоши, останавливая старшеклассницу, которая отдаленно напоминала ему Натали. — Наклонись поближе к нему, да, вот так. Ведь ты благодаришь его за подарок, ты говоришь: «Какая прелесть».

— Но Бьорн, разве это прелесть? — надувала губы артистка, — это всего-навсего зеленая ленточка.

— Но на ней написано что?

— На ней написано мое имя…

Сейчас Бьорну было смешно вспоминать о том времени, когда он вернулся после Марша мира домой.

Почему же он не поздравил Натали Даре с рождением ребенка, ее знаменитой на весь мир Миры?

Наверное, потому, что это стало для него настоящим потрясением. Он листал каждую газету, каждый женский журнал, желая и боясь прочесть в нем, чей ребенок Мира. Кто ее отец.

Впрочем, неужели не ясно? — в сотый раз уверял он себя. Бернар Констан. Он. Он увивался вокруг Натали. Выходит, поздравить Бернара? Вот уж нет.

Бьорн продолжал жить в Йокмокке, учить детей, ставить сценки и тешить себя воспоминаниями, оживляя их, сочиняя продолжение.

А теперь впору самого себя одернуть, хлопнуть в ладоши и сказать: «Нет, не так. Плохо играешь, Бьорн».

Плохо, потому что сердце твое на самом-то деле готово теперь подпрыгнуть от радости — ты свободен!

— Я уже собрала вещи, Бьорн, — продолжала Карола.

— Едешь в Стокгольм?

— Да. — Она кивнула, ни один волосок не шелохнулся, так туго был стянут пучок.

Бьорн заметил по белой длинной шее, как тяжело Карола сглотнула. Высокий ворот свитера крупной вязки оттопырился, и ему было видно ключицу. Карола прекрасно вязала, она была талантлива в этом деле. Она вообще была хорошая женщина, и жаль, что ее муж рыбак утонул.