Там, под полом, вот уже несколько лет покоился его наставник Норденхьельм, добросердечный, старый Норкопенсис, к которому он прикипел всем своим детским сердцем. Ему припомнились ранние часы занятий по зимним утрам, когда он решал задачи на четыре действия арифметики и ковырялся щипцами в светильнике или когда Норденхьельм рассказывал ему о греческих и римских героях. После смерти старого короля он жил словно во сне. Он понимал, что не должен являть миру чрезмерную бодрость духа и что со стороны окружающих может ожидать только соболезнований и ничего больше, но сознавал также, что в глубине души все были весьма спокойны и старались снискать его расположение, по возможности незаметно развеселив его, порой так, порой эдак. Даже Его Светлость Пипер мог внезапно осушить слезы и призвать его не только не пренебрегать юношескими играми, но и попросту говоря сыграть партию в воланы. Однако серьезность лиц, его окружавших, порой была столь заразительна, что слезы сами невольно навертывались на глаза, хотя из глубин его мальчишеской души вставало опьяняющее чувство триумфа. Мрачные, несговорчивые старики, которые прежде внушали ему страх и желание скрыться с глаз, вдруг заделались кроткими и сговорчивыми. Порой за трапезой, когда они сидели, скорчив скорбные мины, он начинал из чистого хулиганства плевать им в лицо косточками от фруктов, чем заставлял их смеяться, чтобы затем снова скорбным кругом обступить вдовствующую королеву. Пожар во дворце со всеми его бедами и страхами стал для него событием живого интереса и азарта. Пожалуй, это был самый веселый день за всю его жизнь, хотя он и не позволял себе так думать. Страх, испытываемый другими, обморок бабушки — все это делало ужасное зрелище тем более странным и непривычным. Теперь старому пришел конец. Старый король умер, от замка его остались лишь груды пепла. Все новое, все, все, по чему тосковала Швеция, должно было подобно языкам пламени подняться на высоту вместе с ним — а он сидел здесь, одинокий четырнадцатилетка.

Ему даже почудилось, будто на кафедре позади священника стоит сам Норденхьельм и нашептывает тому должные слова. Лишь на одно мгновение священник воздел шутовской жезл с колокольчиками и потряс им, чтобы тем доказать свою близость к слушателям. После чего на глазах у всей паствы он обратился непосредственно к королю и заговорил серьезно, строго, даже повелительно. Во имя Божье он заклинал того не позволять наушникам и льстецам подстрекать себя к эгоизму и высокомерию, а, напротив, великодушно устремлять свои деяния на благо великодушного шведского народа с тем, чтобы однажды, когда, достигнув глубокой старости, он смежит свои усталые вежды, войти ему в царствие небесное и чтобы тысячеустая благодарность сопровождала его на сем, последнем, пути.

Голос истины звенел и рокотал под сводами церкви, горло юного короля сдавило от подступивших слез. Он снова попытался уйти мыслями к другим, более безразличным предметам, но каждое слово из уст священника попадало в его искреннее детское сердце, и он низко опустил голову.

Он испытал большое облегчение, когда карета вновь повезла его в Карлберг. Там он заперся у себя в комнате и даже вполне недвусмысленное повеление вдовствующей королевы не заставило его сойти к трапезе.

В покоях перед его опочивальней лежали книги, к которым он обращался во все более редкие часы, отводимые чтению. Он уже не без охоты размышлял о загадках бытия, он неизменно восхищался всевозможными знаниями, но начал отчасти презирать книги как презирает их, к примеру, веселый и разбитной трубадур. Книга, лежавшая сверху, имела своей темой науку о земле, он снова и снова перелистывал ее, чтобы потом небрежно отбросить в сторону. После чего он поспешно и наугад вытащил книгу, лежавшую в самом низу. И зачитался ею.

У книги были стерты углы, да и вся она была изрядно потрепана, а содержала лишь несколько рукописных листов с вечерней молитвой, произносить которую он приучился еще в раннем детстве. Много слов и мыслей успело за это время ускользнуть из его памяти, но, увидев перед собой некогда знакомые строки, он прочел их два либо три раза и снова знал наизусть.

Вечером он съел чашку пивного киселя, после чего слуги начали его раздевать. Он так искусно скрывал свое волнение, что окружающие приписали это обычной усталости. Когда он снял парик с коротко остриженных темно-русых, чуть волнистых волос, надел ночную сорочку и улегся в большую постель, можно было подумать, что это лежит маленькая девочка.

Пес Помпе примостился у его ног, и там же в изножье поставили зажженную свечу, помещенную в серебряный сосуд с водой. Король боялся темноты, поэтому при дворе завели обычай, чтобы дверь из его опочивальни в соседнюю комнату, где паж или товарищ по играм коротал ночь, всегда оставалась приоткрытой. Однако этим вечером король самым решительным образом потребовал, чтобы отныне и впредь дверь на ночь закрывали. Лишь услышав такие слова, стражи растревожились, и взволновались, и наконец уразумели, что король крайне возбужден.

— Ну-ну! — буркнул старый Хокон, верный слуга еще со времен короля-отца, упрямо продолжавший относиться к молодому королю как к малому дитяти. — Это с какой такой радости?

— Пусть будет, как я сказал, — отвечал король, — а с завтрашнего дня не надо оставлять на ночь и свечу.

Стражи отвесили низкий поклон и, пятясь, вышли из опочивальни, но Хокон, затворив за собой дверь, все же остался сидеть на пороге. Остался с ним и один из стражей по имени Хультман. Они слышали, как король беспокойно ворочается, и, когда Хокон прильнул наконец глазом к замочной скважине, он — хоть и нечетко — углядел в отблеске горящей свечи, что его юный повелитель сидит на постели.

Ночной ветер громыхал и завывал на дворцовой террасе и в верхушках лип Карлсбергского парка, но в самом здании все было тихо и спокойно. И однако же удивленному Хокону чудилось, будто он различает приглушенное, почти шепотное звучание мужского голоса, а порой даже отдельные слова. Он насторожился, начал прислушиваться с еще большим вниманием и услышал, что король приглушенным голосом произносит молитву, которую выучил еще в раннем детстве: «Дай мне силы владеть собой, да не пробудят льстивые речи во мне высокомерия и своенравия, чтобы не попрать мне уважение, коим я обязан Богу и людям».

Старый Хокон преклонил колена и сложил руки для молитвы, сквозь тишину дворца и легкий посвист ветра за дворцовой стеной до него все так же доносились слова короля.

«Хоть и королевский сын, поставленный во главе могучею королевства, я всегда буду со смирением помнить, что изыскан особой милостью Божьей, а потому и должен неизменно упражняться в христианских добродетелях и науках, дабы оказаться достойным высокого призвания. Боже Всемогущий, ты, что возводишь на трон королей и свергаешь их с трона, научи меня неизменно следовать твоим заветам, дабы не злоупотребил я себе на пагубу и людям во зло высокой властью, которую ты даровал мне. Во имя Святого имени Твоего. Аминь».

Господи, какая ужасная скука здесь царила! Как нескончаемо долго тянулись дни при маленьком дворе, где облаченные в траур государственные советники зевали, сидя по своим креслам, глядя прямо перед собой тупым взором и словно бы удивляясь тому, как же это все-таки получилось, что у каждого из них на левой и на правой ноге одинаковые башмаки, а не то чтобы на левой ноге ботфорт, а на правой — бальный шелковый туфель. После чего они снова зевали, а за дверью, на лестнице, зевали стражники, а поварята внизу, на кухне, запускали пальцы в готовое блюдо и спрашивали потом друг у друга:

— Хватает ли в нем кислоты, чтобы у высоких господ за столом сделались кислые гримасы?

Кучера запрягали в черные кареты лошадей с черным плюмажем и черными лентами. Всюду царила черная ткань, местами подкроенная, местами подшитая. В Громункхольмской церкви, где был погребен опочивший король, все еще не сняли черные балдахины и ковры, далеко окрест разносился из церкви колокольный перезвон. Когда, наконец, коронационная процессия вышла на заснеженные улицы, оказалось, что решительно все ее участники облачены в траур, и лишь на молодом короле пурпурные одежды. Не успело эхо последних залпов торжественного салюта отзвучать над Тюскбагареберген, как снова в эти ненастные рождественские дни вокруг трона воцарилась прежняя скукотища.