Его народ уже не считал себя аниюнвийя и не думал о себе как о людях этого племени, и, встречая его на улице, они смотрели на Таводи так, словно он выплыл откуда-то из его далекого прошлого. Может быть, так оно на самом деле и было. Он учил молодых играм прошлого и говорил настолько древние фразы, что они его не понимали. Некоторые даже не знали, что они аниюнвийя, и применяли адаптировавшееся словечко цалаги. К слову, которое употребляли белые, — чероки — Таводи вообще не испытывал никаких чувств.

Он услышал свой собственный вздох. Многие аниюнвийя теперь молились белому богу и его сыну, о которых ходило множество легенд. На шумных взволнованных встречах в церквах и палатках его народ громогласно провозглашал принятие единого бога, вопя о спасении и жизни вечной. Они быстренько принялись сообщать туристам о том, что аниюнвийя никогда не поклонялись идолам, словно таким образом старались набрать солидность в глазах жирных белых посетителей. Занять, так сказать, достойное их место. Они не рассказывали туристам о том, что в горах еще проживают несколько человек типа Таводи, сохраняющих связь с духами неосязаемого и непостижимого мира, которые знали, что в ветре есть своя тайна и что мысль сильна настолько, что может поворачивать потоки вспять, которым было известно, что солнце есть дар бесценный, а дождь — прохладное благословение — может прийти к тем людям, которые считают, что подобное вполне возможно. О Таводи говорилось, что вся его семья обладала силой, с помощью которой можно было привлекать лесных зверей.

Он верил также и в то, что является звеном в цепи связи с прошлым.

С рассвета своего племени аниюнвийя посвятили себя войнам супротив врагов племенной гармонии и гармонии с окружающим миром. Войны были направлены против угрожавшего им племени или же оставались частицей жизненного уклада, так как в те времена они были обычным делом. Быть воином аниюнвийя, означало быть воином Настоящего Народа. Это вовсе не означало, что человек при этом не мог наслаждаться песнями, танцами, поэзией и искусствами. Нежность не считалась немужским качеством, и величайшими достоинствами настоящего мужчины аниюнвийя были воинственность и кротость одновременно, безо всякого противоречия между этими понятиями. Гармония обозначала здравомыслие и чувственность, но не всегда покой. Аниюнвийя заботили красота и форма отношений — робкие ухаживания и уважение к детям, женщинам и старикам. Их заботили также прямота стрелы, бесшумность продвижения каноэ. В горной удаленности от других племен аниюнвийя развились в умелых, скромных, воинственных, упрямых, гордых, веселых и страстных людей.

Таводи происходил из рода вождей, но вспоминал об этом редко. Опыт подсказывал ему, что сегодня он разительно отличается от остальных аниюнвийя, поэтому думал о том, что в предыдущих жизнях, наверное, был великим воином. В теперешней жизни он знал то главное, что ему хотелось знать: кто он и что он. Он считал жизнь приятным продлением того, что было до нее, и того, что после нее будет — без иллюзий и фальшивой скромности. Таводи думал о том, что имеет видение художника или очень хорошего охотника.

Оценивая себя, он словно стоял рядом с собой и смотрел на себя со стороны.

И видел: жилистого мужчину с; пулевым ранением на левой части лба и клоком волос цвета лезвия ножа. Среднего роста, стройный и очень прямой. Такие скулы, как у него, белые ошибочно приписывают всем индейским племенам, а кожа у него — темная и выдубленная. Таводи носил одежду белых: выцветшие джинсы, клетчатую фланелевую рубашку, джинсовую куртку. На голове — налобная повязка, сплетенная в древних традициях. Под повязкой сияли очень молодые, поразительно живые и умные глаза.

Эти глаза смотрели сейчас на окружавший его лес: он ждал, нюхал, улавливал запахи сосны и знакомые ароматы дикого леса, звериных нор, гниющего дерева — запахи времени. Издалека донесся звон коровьего колокольца, эхом отдавшийся в пещере, и хриплый вопль стремительно падающей на добычу и изворачивающейся в воздухе хищной птицы. Лес готовился к сбросу листьев, к медл ^енномуперетеканию в следующий сезон, но весна ожидала, потому что всегда возвращалась.

Лес простирался перед ним как нечто, создаваемое им в мозгу, — чистая мысль, переведенная в мерцающую красоту. Деревья казались развевающимися красными, золотыми и желтыми знаменами, а горы — сутулыми мужчинами, собравшимися кружком и подставляющими спины к небу. Это были старые горы, голубые, подернутые туманцем по краям солнечного света, носящие зимой белое и охраняющие свои тайны. Горы существовали всегда, обшитые кружевами рек и водопадов аниюнвийя. Таводи позволил названиям этих мест зазвучать в мозгу отдаленным гулом барабанов — Хиуассии, Окоии, Нантахала, Этоуа, Оконалюфтии, Эхота.

Иногда здесь бывали страшные зимы, но земля всегда была прекрасной — настоящая родина Настоящего Народа. Когда-то они странствовали по стране, имевшей пять тысяч квадратных километров площади, подобно тем самым бизонам, на которых охотились; а теперь их не стало, как не стало бизонов, которых поубивали солдаты и ополченцы, ордами приходившие за золотом, обокравшие землю и еще больше — дух расы. Они растоптали его. Но не весь…

Не весь.

Предки Таводи отказались — как и некоторые другие — переселяться на запад и шествовать кошмарным путем, который и тогда, и сейчас называли Дорога, На Которой Они Плакали. Тех, кто согласился на переселение, загнали в форт, а затем зимой началась эпопея невероятных тягот. Тысячи умерли от холода и незащищенности. А когда белые повели другой караван летом, они стали умирать от малярии вдалеке от прохладных гор, которые так любили. Предки Таводи ушли в горы и стали защищаться от нападений и в конце концов выиграли концессию, которая позволила оставшимся аниюнвийя остаться на своей, хотя и сильно съежившейся территории. Предки не захотели жить подобно медведям в клетках и отказались принимать подачки и переселяться в резервации. Идеи границ попахивали белыми, и в них не было видно достоинства.

Таводи услышал очередной вздох. Свой. Стоя в гаснущих лучах солнца на небольшой прогалине, он увидел на траве стремительно несущуюся тень и, взглянув на небо, выхватил в нем очертания ястреба, поймавшего воздушный поток и начавшего подниматься наверх: крайние выдающиеся перья в крыльях лениво шевелились, словно пальцы на руках, когда их опускаешь в воду на медленно плывущем каноэ и ощущаешь бегущую между ними прохладу. Таводи подумал, что мог бы позвать ястреба, находись он даже на такой высоте, которую трудно представить, и птица спланирует вниз, и, сделав круг, подлетит к нему. Его частенько подмывало созвать птиц и животных тем кличем, от которого никому не увернуться. Но делать это просто так, без нужды, значило обесчестить себя. Когда-нибудь он это сделает, может быть, для своего внука, которого Таводи очень любил. Если сможет, конечно. Бесчестия в неудаче не было, если, конечно, неудача постигала во время испытания. Посмотрев в небо, Таводи увидел, что ястреба и след простыл, но ему показалось, что след его полета все еще заметен в траве…

Земляная белка бежала по длинной упавшей ветви, стараясь добраться до безопасного места в темном дупле мертвого дерева, В безудержном веселие и гордости, распиравшей его от обладания новеньким «винчестером», подаренным ему Таводи, он заслал патрон двадцать второго калибра в патронник, и взвел курок единым движением, и пристрелил земляную белку, когда та уже находилась всего в нескольких дюймах от спасения. К тому времени, как он подошел к ней, Таводи пересек ручей и присоединился к нему на берегу,

— Зачем, — спросил его дед, — разве ты голоден?

— Нет, Таводи,

— Но ведь ты ее убил.

Мальчик, внезапно почувствовав жгучий стыд, уставился в землю.

— Я просто хотел опробовать новое ружье.

— Ты обесчестил его.

— Что же мне делать?

— А ты как думаешь? Чему я тебя учил?

— Но ведь ты, дедушка, не ешь земляных белок.