Больной человек оторван от жизни, наполнен мусором и страхом, не может нигде себя нормально чувствовать, находится на нижнем энергетическом уровне. Вместо разума и жизненного опыта у него есть какие-то идеи. Он неприятен в общении, доставляет неудобства всем окружающим. Он постоянно несчастен, его мозг сдавлен тяжким прессом. Они настолько слабы и оторваны от жизни, что можно серьёзно утверждать, что их нет вообще.

Ещё раз замечу, что есть различные степени заболевания: от откровенно огромной до совершенно незаметной со стороны. А есть и здоровые люди. В любом случае, то лекарство, которое я вам предлагаю вам не навредит, а позволит узнать себя. Если вы не воспринимаете меня всерьёз, то ваша ситуация безвыходная, и я могу лишь пожелать вам счастливо догнить эту жизнь. А тем, кто хочет жить полной жизнью, я предлагаю перевернуть страницу. Сейчас сказать больше нечего. Кое-что нужно будет сказать потом...”.

Да, видать крепко достали парня в детстве! Но в целом он прав. Многие люди ощущают свою неполноценность в чем-то и пытаются компенсировать ее игрой в полноценность. Чаще всего игрой плохой, бездарной.

Я, собственно, и сам, будучи от природы анемичным, слабым физически, да и трусоватым, распускал про себе легенды, выставляясь то — боксером, то — самбистом. А с возрастом начал критиковать здоровяков, ссылаясь на то, что у них мышцы развиты за счет мозгов. И отчасти сам в эту чушь верил.

Помню, во вторую свою ходку, где-то на третий день пребывания в зоне я зашел в клуб выяснить насчет библиотеки, завязать добрые контакты — книги для меня всегда были на первом месте. Завклубом, крупный, симпатичный эстонец, отбывающий наказание за спекуляцию, встретил меня приветливо. Мы как-то быстро на шли общий язык и он обратился с просьбой:

- Концерт вечером, а ведущего нет. Я должен на гитаре играть, как-то неловко совмещать с конферансом, а другие двух слов не свяжут.

- Гуд, - согласился я, - заодно стихи толпе по читаю.

Вечером без всякой подготовки я вышел на сцену и посмотрел в зал. Одинаковые, как оловянные солдатики, люди были там в одинаковых одеждах с одинаковыми выражениями лиц. У стен стояли одинаковые менты, рядом с ними - СВПэшники, ментовские шестерки из совета внутреннего порядка, с повязками на рукавах. Этакие зоновские “дружинники”, ссучившиеся уголовники, презираемые общей массой.

- Итак, господа, - сказал я нахально в микрофон, - я решил почитать вам стихи.

Зал зашумел.

- Бык, козел, - раздались возгласы, - покажи попу, блызни со сцены, музыку давай, падло...

Микрофон давал мне явное преимущество над толпой.

- Господа, - сообщил я невозмутимо, и динамик приглушил гомон, - так или иначе, но пока не будет стихов, не будет и музыки. Хоть вы и тупорылые, но послушать придется.

И сразу, будто продолжая успокаивать, врезал:

Мы волки, но нас по сравненью с собаками мало, Под грохот двустволок звериная стая мельчала, Мы, как на расстреле, на землю ложились без стона. Но мы уцелели, хотя и стоим вне закона...

Номеров было немного, но после каждого музыкального я “кормил” зэков стихами. Кто-то смирился, кому-то было все равно, но встречались мне и заинтересованные, внимательные глаза. И это мне льстило.

Потом ко мне подошли несколько зэков, после концерта. Двое попросили переписать стихи, один выразил благодарность за доставленное удовольствие, а еще один начал вербовать в СВП. Он ссылался на то, что я уже замарал себя выступлением в клубе, что я уже “пашу” на администрацию.

Последним ко мне подошел прапорщик и угрюмо приказал следовать с ним в оперчасть.

В оперчасти мной занялся еще один “поклонник” поэзии - майор Луднев, начальник этой службы. Перед ним уже лежало мое дело, поэтому он стал брать быка за рога сразу:

- Прежние штучки решил продолжать? Мало одного срока показалось. Так мы тебе быстренько добавку выпишем, семидесятую статью не забыл еще?

- Простите, вы к кому обращаетесь? - спросил я невинно.

- К тебе обращаюсь, - сказал майор.

- Насколько я помню статью сто тридцать вторую ИТ (исправительно-трудового кодекса), заключенные и администрация обязаны в обращении друг к другу использовать форму “вы”.

- Хамишь? Ну-ну! По-другому с тобой поговорить? Да я тебя за антисоветские стихи знаешь, куда?!

- Я подам на вас жалобу прокурору по надзору. За неуставное обращение, за попытку инкриминировать ложное обвинение.

Он был зол, но эта фраза, кажется, его чуть-чуть отрезвила.

- Почему ложное? Мне передали, что в клубе читались стихи против Ленина, против милиции. Теперь он строил свою речь так, чтобы избегать прямого обращения. Очень уж ему не хотелось обращаться к какому-то вонючему зэку на “вы”.

- Ваши осведомители, - сказал я сухо, - не блещут интеллектом. А в поэзии вообще не компетентны. Я читал стихи известных советских поэтов: Вознесенского, Евтушенко, Солоухина. Все они члены Союза писателей, имеют правительственные награды.

- Ну, а эти, про Ленина? - спросил он совсем не уверенно.

- Эти стихи кончаются так: “Ленин - самое чистое деянье, он не может быть замутнен. Уберите Ленина с денег - он для сердца и для знамен”. Андрей Вознесенский. Что тут, простите, антисоветского?

- Видимо, меня ввели в заблуждение, - пробормотал он, - ох уж я этому лейтенанту... Да, а за что судились в прошлый раз?

Он по-прежнему пытался строить фразы без прямого обращения, в результате чего его речь стала напоминать речь иностранца. Мне было смешно.

- Я не судился, - сказал я иронично, - меня судили. По статье, как видно из дела, лежащего перед вами, семидесятой...

- Я имел в виду, в чем эта антисоветчина заключалась?

- Подобная информация в компетенции КГБ, - сказал я, с трудом сдерживая смех. - Если желаете, можете обратиться в местное управление комитета, телефон замначальника: четыре - тридцать два - одиннадцать...

- Я сам знаю, куда мне обращаться, - задергался майор в кресле. - Нечего разговаривать. Стихи читать прекращать надо, тут не политехнический музей, а Маяковских в зоне нет.

Меня очень заинтересовало такое мышление. Политехнический музей у этого “знатока” ассоциировался только с поэзией. Кроме того, было интересно, как он меня выпроводит, не употребляя обращения. Тут, как не скажи - можете идти, идите, свободны, ступайте - все равно придется обратиться. Но он лихо вывернулся и из этого положения — вызвал сержанта и приказал ему отправить меня в барак.

Потом, анализируя свое поведение, я вынужден был подвести горестный итог: боялся зону, вел себя опрометчиво и нагло, наигрывая образ лихого уголовника, а в результате вынужден был потом долгое время этот облик поддерживать, носить мучительную и противную маску, которая в конце концов принесла мне кучу неприятностей.

Но что-то я совсем ушел от постепенного повествования с момента находки браслета связи до момента нынешнего, когда я, обретя неземное могущество, не знаю что мне делать.

Короче, ходил я немного по коридору, а большей части спал, выпрашивая у сестер седативные таблетки, и витал в очищающих воспоминаниях.

***

...В Краснодаре я несколько раз бывал, город более-менее знал. Я надел свою рабочую спецовку: джинсы и геологическую энцефалитку, купил в спортивном магазине большой кусок палаточной ткани и поехал в автомагазин.

Рядом с магазином была пространная стоянка продажных машин. Они стояли еще без номеров, прямо после железнодорожного переезда, разных цветов и разной степени поцарапанности. Сунув сторожу червонец, я прошел в конец стоянки, поглядывая на покупателей. Некоторые выбирали главным образом цвет, да смотрели, чтоб явных повреждений не было. Но большинство елозило вокруг машин с дрожащими щеками. Если бы у автомобиля были зубы, как у лошади, это значительно облегчило бы задачу покупателей. За неимением оных, они по пояс залазили под капот, ящерицами ползали между колесами.