- Ну, например, обратись к соседу на монгольском языке, - не унимался голос. - Ты же не знаешь ни одного слова на этом языке.

“Спорить с галлюцинацией бессмысленно, - подумал Ревокур, поворачиваясь к соседу.

Он произнес фразу, баритонально прозвучавшую в его сознании, и, хотя сочетание звуков не было знакомым, понял ее смысл. Он спросил не проспит ли сосед поезд, и сосед пробормотал нечто сквозь сон, и звукосочетания опять были неизвестными, а баритон перевел бесстрастно: “Не беспокойся, не просплю”.

“Если вы не можете избежать насилия, то расслабьтесь и получайте удовольствие,” - вспомнилось Ревокуру.

- О каком виндусе ты все время говоришь? - спросил он галлюцинацию. Я видел компьютер, такая машина со шкаф размером и с перфолентой...

- О, прошу пардону, - захихикала галлюцинация. - Временн`ое смещение. Через несколько лет появятся небольшие компьютеры. А в вашей стране они распространятся после перестройки. Попробую объяснить на другом уровне знаний. Ты про Винера читал, отца кибернетики? Ты же любишь читать фантастику.

- Читал, - ответил Ревокур, - у Станислава Лема, кажется. Или у Ефремова.

- Ну так вот, я являюсь очень совершенной кибернетической машиной. Такой совершенной, что даже эмоциями обладаю встроенными. Конечно, это с человеческой точки зрения не настоящие чувства, суррогатные. Но в общении помогают, оживляют диалог. Жалко, что некоторые понятия станут тебе известны немного позже. Такие, как виртуальная действительность, матрица вселенной, информационная энтропия. Впрочем, давай я тебе продемонстрирую виртуальность. Кем бы ты хотел себя ощутить? Не бойся, это вроде кино, только ярче. Ты не только глазами и ушами будешь соприкасаться с событиями, а всеми органами чувств. Растворишься в них, станешь соучастником.

- Да, - непонятно сказал Ревокур про себя, стараясь не потревожить пассажиров новой вспышкой болезни, - Черт принимает любые обличия. Об этом я читал. Но, ежели так, то я хотел бы ощутить себя волком. Есть между нами родство, как мне кажется. Только вряд ли сие тебе под силу.

- Почему же, - сказал Проводник, - расслабься...

Зазвучали стихи Мандельштама: “Мне на шею бросается век - волкодав...”. Затихли, сменяясь холодным звуком ветра. Ревокур на миг перестал чувствовать свое тело, а потом ощутил его снова. Но это уже было не его тело.

Ревокур подошел к шелестящим на морозном ветру флажкам, понюхал их, тяжело втягивая худые бока. Флажки были обыкновенные, красные. Материя на ветру задубела и пахла не очень противно: человек почти не чувствовался. Он пригнул остроухую морду и пролез под заграждение. Флажок жестко погладил его по заиндевевшей шерсти, он передернулся брезгливо. И рысцой потрусил в лес, в бесконечно знакомое ему пространство.

Лес глухо жужжал, стряхивая лежалые нашлепки снега с синеватых лап. Тропа пахла зайцами и лисой. Все наскучило. Где-то подо льдом билась вода. Он присел около сугроба, приоткрыл седую пасть и завыл жутко и протяжно, сжимая худые бока. Ребра туго обтягивались шкурой, и казалось, что кости постукивают внутри. Он лег, переставая выть, прикрыл тусклые глаза, проскулил что-то по щенячьи. Мягкими иголочками взметалось в снегу дыхание. Мохнатая ветка над головой затряслась укоризненно, стряхнула пухлый налет снега. Тогда он встал и, тяжело ступая, ушел куда-то, не озираясь и не прислушиваясь.

... Его иногда видели у деревень. Он выходил с видом смертника и нехотя, как по обязанности, добывая пищу. Он брал ее на самом краю поселков, брал овцой, птицей, не брезговал молодой дворнягой, если она была одна. Он был очень крупный, крупней раза в два самого рослого пса. Даже милицейская овчарка едва доставала ему до плеча. Но они не видели друг друга.

Он никогда не вступал в драку с собачьей сворой. Он просто брал отбившуюся дворнягу, закидывал за плечо, наскоро порвав глотку, и неторопливо уходил в лес, не обращая внимания на отчаянные крики немногих свидетелей. Он был осторожен, но осторожность была небрежная. Устало небрежная.

Отравленные приманки он не трогал, капканы обходил с ловкостью старого лиса, никогда не пользовался одной тропой дважды. Флажков не боялся. Он, наверное, просто не понимал, как можно бояться безжизненного куска материи. А красный цвет ничего не говорил старому самцу. В глазах давно убитой подруги в минуты нежности светился голубовато-зеленый огонек.

Он ходил один не потому, что не мог сбить стаю. Просто он один остался в этом лесу. А может, и на всей Земле. Последний волк на Земле! И он знал об этом. И жил он иногда по инерции, а иногда потому, что он последний.

В это утро все было необычно. Воздух сырой и крепкий щекотал ноздри, грудь вздымалась, шерсть на затылке щетинилась. Он долго хватал пастью вино весны, а потом завыл призывно и грозно.

И сразу прервал вой. Некого было звать для любви, такой горячей в остывшем за зиму лесу, не с кем было мериться силами за желанную подругу. Он был один. И еще весна. Они были вдвоем. И волк пошел к людям.

Он остановился на краю поселка и увидел овчарку из районной милиции. Крупная, с мясистой широкой грудью и мощным загривком она бегала от вожатого в снег за брошенной палкой, приносила ее, не отдавала сразу, балуясь. Она была немолодая и угрюмая. И высшим счастьем для нее было поиграть с вожатым. Она почувствовала волка раньше человека, обернулась мгновенно, пошла резким наметом, чуть занося задние лапы влево. Сморщенная злобой пасть была ужасна, рык вырвался утробно, глухо.

— Фас! -- закричал милиционер, неловко отыскивая пистолет, -- фас, Туман.

Повинуясь привычному посылу, Туман почти ко коснулся лесного пришельца желтоватыми клыками.

Волк стоял легко и просто. Он расправил грудь, грациозно уперся толчковыми лапами в грязный снег. Он не казался больше худым и не гремел больше его скелет под пепельной шкурой. Он был красив, а красота не бывает худой. Он не шевельнулся, ждал. В глазах светилась озорная радость.

Туман прервал движение, растерянно вжался в снег, снова встал, подчиняясь команде. Он стоял вплотную, но не заслонял волка. А тот не двигался с места и улыбался псу. Он сделал шел и Туман снова пал в снег. Волк пошел к человеку.

Пуля тупо ушла в землю, другая. Руки милиционера тряслись, но он был мужественным человеком, стрелял еще и еще. Пуля обожгла шерсть у плеча, но волк не прибавил шагу. Он шел, играя мышцами, а глаза горели совсем по-человечьи.

Мужественный человек заверещал по-заячьи и, как его пес, упал в снег. Тогда волк остановился. Остановился, посмотрел на человека, закрывшего голову руками, на пса поодаль, сделал движение к черной железине пистолета - понюхать, но передумал. Повернулся и пошел в лес, устало, тяжело. Он снова был худым и снова гремел его скелет под пепельной шкурой.

Ревокур шел медленно, очень медленно, и человек успел очнуться, успел притянуть к лицу пистолет, успел выстрелить, не вставая. Он был человек и поэтому он выстрелил. Он был военный человек, а волк шел медленно и шел от него. И поэтому он попал.

Минуту спустя овчарка бросилась и запоздало выполнила команду “фас”.

А с востока дул жесткий, холодный ветер, и больше не было весны. До нее было еще два месяца.

3

Я тогда очнулся в совершеннейшем шоке. Столько лет прошло, а не пригасило воспоминание. Такое острое чувство, его в памяти будто огненными буквами вырезало.

Несколько лет спустя произошла эта самая перестройка, появились в России компьютеры, я ими увлекся, хотя при наличии Проводника они мне не нужны были, вроде. Потом и Windos появился, сперва простенький, потом все более совершенный. Но тогда объяснения Проводника казались мне совершеннейшим бредом. А виртуальный эксперимент с волком меня поразил, но не убедил в реальности происходящего. Но события этой ночи продолжались. И становились все более фантастичными.