Важно отметить, что языковые трудности первобытного человека отличаются от трудностей ребенка, впервые учащегося языку: ребенок выучивает первые слова со всей их взрослой — в том числе и «обобщающей» — семантической нагрузкой, первобытный же человек должен был сам выразить обнаруживаемое им общее с помощью готовых языковых средств, предназначенных, собственно, для частных, предметных явлений и для непосредственных реакций. [21]

В каждом слове любого древнего или современного языка заложена история как его формы, так и его семантики; техника сравнительного языкознания, примененная к древним и архаическим языкам, а затем и к надежно реконструируемым еще более ранним языковым состояниям, позволяет нам обнаруживать едва ли не уникальные в настоящее время данные о том, какие средства обобщения сведений об окружающем его мире имелись в распоряжении человечества на ранних этапах его развития. Всякое, даже самое логичное современное мнение относительно возможных причин образования мифов в существе своем недоказуемо, потому что мы, казалось бы, не можем экспериментально воссоздать мыслительный процесс древних людей. Но данные языка, с помощью которого только и могли создаваться обобщающие заключения о мире — какими, несомненно, являлись мифы, — эмпирически сравнительно более доступны [22]и к тому же хотя бы отчасти современны созданию изучаемых нами мифов. Именно изучение языка несомненно показывает нам, как могли строиться суждения в раннюю эпоху истории человечества. Язык же в своей целостности есть знаковая система, денотатом для знаков которой в принципе является все, что может быть предметом возможного человеческого опыта, что содержится в поле структур, данных в опыте, и является почвой как для мыслительных и эмоциональных обобщений, так и для практической деятельности — т. е. вся совокупность феноменов. Задача языка — кодирование всей этой безграничной и неорганизованной информации. Совершенно естественно, что язык, особенно в его ранних, неразработанных формах, — очень неточный, неоднозначный способ кодирования информации. В частности, для языка как знаковой системы не существует строгого правила: один знак — один денотат. [23]

Чем глубже мы забираемся в архаичные языки, тем меньше находим в них средств для выражения общих абстрактных, т. е. непредметных, понятий; человек вынужден передавать общее через отдельное. Мышление первобытного человека принципиально не «теоретично», не дедуктивно, так как он не имеет возможности идти от абстрактного к конкретному, но должен сначала, путем неосознанного синтеза, найти общее из отдельного, абстрактное из конкретного. Это очень ясно видно на материале языка: человек не может сознавать то, что он не имеет средства выразить в языке. Нам справедливо говорят, что хотя мышление действительно может совершаться только на базе языка, но экспериментальные данные показывают, что осознание происходит и в ходе интуитивного анализа внешних явлений, и чувственного познания, в пределах которого реакция осуществляется в образах, памяти и воображении — не всегда в словесной форме; другими словами, что рефлексы вызываются не только второй, но и первой сигнальной системой. Отсюда следует также, что и теперь мышление человека вообще, а первобытного человека тем более, всегда связано со сферой эмоций (и не с одним каким-либо физиологическим механизмом, а с целой серией физиологических механизмов, ответственных за эмоции). Но это — то, что роднит человека с высшими животными; собственно человеческое сознание есть «форма неслышного лингвистического поведения».

То обстоятельство, что древний человек вынужден был в языке передавать общее через отдельное и не имел средств для выражения общих непредметных понятий, может считаться установленным. Если мы даже допустим (чего, впрочем, нельзя доказать), что человек мог «нутром», интуитивно чувствовать наличие обобщений, у него все равно не было средств выразить эту интуицию «общего» иначе как с помощью языкового знака для необщего феномена — т. е. с помощью тропа: метонимии, метафоры, омофонии и тому подобного.

Возьмем один из наиболее архаических известных нам языков (не только хронологически, но и типологически архаических), а именно шумерский III тысячелетия до н. э.: чтобы сказать «открыть», шумеры говорили ik-kid дверь толкнуть,даже когда речь шла, скажем, об открытии торгового пути от моря до моря; «ласково» было mí-dug. букв, женски говорить;чтобы сказать «убить», говорили sang-ngiš-rah, букв. голову палкой ударить,хотя бы речь шла об убиении каким-либо другим способом; «сверху» было ugu темя,«спереди» было igi глаз(оно же и лицо;а египтяне, желая сказать «спереди», говорили m b3ḥ, что означает in pene); «освобождение» было ama-r-gi 4 к матери возвращение;«имущество» было níg-šu вещь руки,«приданое» было níg-mí-ús-a вещь, женщине приставленная.«Царственность, царская власть» обозначалась как «судьба большого человека (хозяина)» (nam-lugal), а само слово «судьба» обозначалось иероглифом птицы.

В этом перечне мы встретили по крайней мере два абстрактных слова — «судьба» и «вещь». Мы не можем в настоящее время точно объяснить, почему «судьба» обозначалась «птицей» — за этим стоит все еще непонятый нами мифологический троп. Не вполне ясно обстоит дело и со словом «вещь», шум. níg иероглиф обозначает «миску», возможно, как хранилище какого-то имущества (как известно, в IV–III тысячелетиях до н. э. вся домашняя утварь месопотамца хранилась в глиняной посуде, например в больших глиняных чанах, но мелкие вещи могли храниться и в мисках или тазах). Однако скорее всего имелось в виду обычное содержаниемиски — каша! Сам иероглиф означает, кроме слова níg вещьтакже глагол ngar кластьи существительное ninda хлеб, чурек. [24]Небезынтересно, как передавалось понятие «вещи» в других древних языках, отчасти менее архаичных, чем шумерский.

Возьмем несколько примеров из семитских языков.

По-аккадски «дело, вещь» обычно выражается словом 'awāt- с первичным значением говорение, речь, слово(но корень — *hwy, в западносемитских языках означающий являться, существовать, быть).

В древнееврейском обычное обозначение для «вещи» — dābār, букв, речь,также ḥēpäs желание; необходимость.

По-арабски «вещь» — šay'- нечто; вещь; дело,первоначально желаниеот глагола *šу' желать, хотеть;отсюда буква š как сокращение для нечто,в испанской транскрипции х(тогда еще читалось [š]) — отсюда «икс» в европейской математике.

Возьмем теперь более близкие к нам индоевропейские языки.

Прежде всего бросается в глаза, что общеиндоевропейского слова с абстрактным значением «вещь» нет — очевидно, оно вырабатывалось в отдельных индоевропейских языках уже после их выделения из их исходного диалектного континуума — «праязыка», т. е. после IV или даже III тысячелетия до н. э. Поэтому посмотрим, как это понятие передавалось в отдельных индоевропейских языках или ветвях языков.

Греч. ktêma свойство, качество; вещь,впервые у Платона, первоначально основанное, приобретенное; имущество, сокровище.

Греч. prâgma дело, действие; вещь,ср. у Аристотеля: «нечто есть (бывает), что дано в слове (lógos), совпадающее с вещью (tô’ prágmati)».

Греч. phainómenon явленное, видимое; представление(впервые у философов) — от phaínō светиться, являться.

Лат. rēs вещь, имущество; дело(например, общее дело); ср. reus сторона в процессе; обвиняемый(из и.-е. *reHị- имущество, ценность; дар).

Лат. causā причина; вещь(франц. chose вещьи т. д.). Неиндоевропейское слово, заимствовано из субстрата (ср. греч. aitía причинаот aitéō просить, требовать).

вернуться

21

Здесь мы не будем касаться сложнейшего вопроса о происхождении слов языка. В период складывания исторических языков (куда мы относим и языки, лишь реконструируемые методами сравнительно-исторической лингвистики) сложилось явление, чрезвычайно важное для всего дальнейшего языкового и, шире, духовного развития человечества: чистая знаковость слова, отсутствие (или утеря) его органической и формальной связи с обозначаемым (денотатом). Язык превратился в обширный, гибкий, богатый знаковый фонд для обозначения явлений — в код окружающего мира. Однако язык — код особого рода; двоичный код ЭВМ кодирует цифры, цифры могут кодировать, скажем, буквы, буквы кодируют элементы слова, знаки семафора кодируют слова и целые предложения — но только язык кодирует безграничный мир феноменов.

вернуться

22

Словотворчество бессознательно, а потому мало зависит от идеологии сиюминутности, не проходя ни цензуры, ни даже, по большей части, автоцензуры.

вернуться

23

Поэтому часто говорят о полисемии (многозначности) древней лексики (см., например: Lewandowski Th. — Linguistisches Worterbuch, 2 3, 1959, с. 575: «Полисемия обычно считается… Центральным свойством лексических единиц и основной структурной чертой языка»). Некоторые переносят понятие полисемии и на грамматические структуры ( Muller Н.-Р.Polysemie im semitischen und hobraischen Konjugationssystem. — Orientalia. 55, 4. 1986, c. 365). Однако о полисемии древнего слова или грамматической категории можно говорить только относительно современных языковых систем; для древнего человека, например, латинское dominium с полисемическим значением класть, владение, господство, собственность, суверенитет —моносемично, ибо, с его точки зрения, «власть, владение, господство, собственность, суверенитет» — просто одно и то же. Тем более это относится к унитарным способам грамматического выражения того, что с точки зрения современных языков является различными вещами, например вид и время, различные типы модальности и мн. др. Речь идет не о полисемии, а об определенных ассоциативно связанных семантических пучках.

вернуться

24

Так обычно переводят это слово ассириологи. Но аккадский эквивалент этого шумерского слова — aklu означает просто еда,и не более ли вероятно, что в мисках помещались не хлебы, а каша?


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: