— За что? — простонала она.

Девочка уже вздрагивала в предсмертной агонии. Женщина покачнулась и упала: она потеряла сознание. Петр Петрович дрожащими руками поднял ее голову и, задыхаясь от волнения, стал тереть виски.

Кох подошел ближе. Он все еще держал в руке пистолет и говорил спокойно, как о некоей мелочи:

— Я хотел попугать мать. Вы имели бы тогда возможность сделать сравнение… Надо бы взять побольше мушку — был бы перелет.

Заметив, что Калачников не может больше проронить ни слова, что у него дрожат сухие тонкие руки, а глаза стали пустыми и невидящими, что он в высшей мере растерян, Кох с чувством собственного достоинства произнес:

— У вас, профессор, плохие нервы! Всему виной ваши цветы: они превращают мужчину в сентиментальную барышню!..

— Нет, нет!.. Я не кровожадный человек, я всю жизнь боялся крови. Я, если хотите знать, всю жизнь был немножко пацифистом. Но Коха надо не просто убрать, а казнить. Да, да, только казнить…

Петр Петрович быстро ходил по комнате и нервно жестикулировал. Собеседник, к которому он обращался, сидел у книжного шкафа и внимательно слушал сбивчивый, торопливый рассказ Калачникова. Гость был в коротком крестьянском полушубке без воротника, овчинную шапку он держал на коленях; волосы у него — лохматые, непричесанные, лицо небритое, но молодое, о чем свидетельствовал и белесый пушок на верхней губе, и быстрые, все замечающие глаза.

— Казнить, и все! Иначе нельзя! — Петр Петрович остановился, заложив пальцы рук за мягкий пояс, задумчиво покачал головой. Стал говорить тихо, медленно. — Вот как дело повернулось. Я никогда не обижал невредное насекомое. Бывало, увижу: божья коровка на спине лежит, лапками шевелит, перевернуться не может… Я ее осторожно беру на ладонь, переверну, чуточку подую. Она пошевелит крылышками и — ж-ж-ж! — полетела. А я радуюсь! — Калачников резко взмахнул правой рукой. — А комара давил. Давил потому, что он человеку жить мешает.

— Кох, Петр Петрович, делает это не впервые, — заговорил собеседник. — На его совести не одна эта девочка. Отомстим!

— Отомстим? — Калачников сердито посмотрел на гостя. — Нет, тут дело не только в мести. Если сейчас жестоко не наказать Коха, завтра-послезавтра у нас появятся десятки кохов, возможно худших, чем этот. Коха казнить. Приедет другой — и с ним сделать то же самое. Испугаются!.. Надо им показать, что на нашей земле такой сорняк, как помещик, больше никогда не произрастет. Не та земля стала!

— Все это я передам товарищу Огневу. Он решит, как лучше сделать.

— Я ему записку напишу, — сказал Петр Петрович, подсаживаясь к столу.

— Не надо. Товарищ Огнев предупредил: никаких записок, передавать только устно. Будьте как можно осторожнее. Недавно из Риги переброшена оперативная команда СД. Это фашистская служба безопасности. Слежку они ведут усиленную. Мы хотели поймать или убить начальника команды, но потеряли троих своих. Он два дня был в Шелонске, а потом поехал в Низовую.

— Так это я для него, значит, отбирал лучшие яблоки и груши?

— Наверное, для него.

Петр Петрович вздохнул:

— Вот кого кормить довелось. Не думал…

— Пусть!.. Входите к ним в доверие. Яблоки — это вроде приманки, как червяк на крючке удочки, А остерегаться нужно. Товарищ Огнев велел договориться о пароле.

— О пароле? — Калачников оживился. — Я помню, пароль раньше на фронте был…

— Теперь везде фронт, Петр Петрович.

— А как на основных фронтах, что там? Как Москва? Как Ленинград? Хельман показывал фото: немецкие солдаты снялись у разбитого ленинградского трамвая. А Гитлер хвалится на весь мир, что седьмого ноября он будет принимать парад своих войск на Красной площади. Похоже это на правду?

Калачников оглядел гостя со всех сторон и только сейчас заметил, что ему не больше восемнадцати лет, но он успел в пришелонском лесу обогнать время и свои лета; парень сидел за столом как взрослый, откинувшись на спинку стула, говорил медленно, разбавляя неокрепшим баском мальчишеский дискант.

— На основных пока наступают они, — сказал он, предварительно откашлявшись в кулак. — В Москве им очень побыть хочется. И в Ленинграде… Но в Москву наши их не пустят, разве можно пустить их в Москву! А под Ленинградом они заняли какое-то место, до которого раньше доходил городской трамвай. А дальше им не пройти. Из Ленинграда по радио говорили, что немцы и на метр больше не продвинутся.

— Молодцы они там, в Москве и Ленинграде! — подхватил Калачников. Он подошел к парню, положил на его плечо руку и спросил: — Так, говоришь, пароль нужен? — Задумался, повернулся к окну, увидел за чистым, отмытым осенними дождями стеклом свой сад с оранжево-золотистой листвой и словно нашел то, что искал. — Ваши люди должны спрашивать, входя ко мне в дом: «Цветы есть?» Мой ответ: «Цветов нет, есть семена». Они: «А будут цветы?» Я: «Конечно будут!»

Связной повторил все это.

Когда он ушел, Петр Петрович долго думал о том, что он велел передать туда, партизанам. Он не только советовал, он страстно убеждал убить человека. Как мало у Коха осталось от человека! Что же сделало новоявленного помещика таким звероподобным существом, помышляющим об уничтожении половины человечества? Проклятый фашизм!.. Сегодня Советский Союз… Завтра Англия… Послезавтра Индия и Китай… Затем Америка… Истребить половину… И во имя какой цели? Чтобы жили и плодились единицы, вроде Коха, — все остальное — человеческий мусор, удобрение… Убить будущих Пушкиных, Толстых, Чайковских, Мичуриных, Шопенов, Шиллеров, Мопассанов, Тимирязевых, Циолковских, оставить истеричных гитлеров, уродливых геббельсов, садистов кохов… Нет, нет! Лучше устранить одного Коха, но сохранить жизнь людям десяти деревень. Лучше отправить на тот свет бесноватых фюреров Германии, чем это делать с миллиардом невинных людей, живущих на земном шаре! Так лучше!

Он подошел к книжному шкафу и снял с полки книгу. Медленно, задумчиво отвернул обложку в ледериновом переплете. На него, как живой, взглянул учитель в белой соломенной шляпе — седой, упрямый старик. Петр Петрович долго смотрел на портрет, покачивая головой, затем стал читать надпись на первой, титульной странице, сделанную упругим, энергичным почерком.:

«Чтобы человек жил дольше и лучше! — про себя повторил Петр Петрович. — Вот для чего и должен перестать жить Адольф Кох!»

Кузнечное дело, к удивлению Алексея Осиповича, оказалось сложнее, чем он предполагал. «Отвык, — подумал Шубин, — придется начинать все сначала». И он терпеливо осваивал забытую профессию, стараясь делать все — от элементарного и легкого до сложного и трудного. Он сам ходил в поле и ловил лошадей, ведя их на поводу до кузницы, рашпилем поправлял поврежденные копыта и всякий раз долго примеривался, куда лучше всего поставить подкову. Постепенно он освоился с кузнечным делом и пришел к выводу, что вспоминать забытое все же легче, чем начинать с азов.

А дома, в комнатушке, снятой за шестьдесят рублей в месяц у пожилой вдовы, иной курс наук…

— Приобретай важность и надменность, — назидательно говорил Тане Шубин, — надо тебе понять, кто ты есть: дочь кулака, обижена на Советскую власть, на всех смотришь с озлоблением, всех считаешь своими лютыми врагами.

— Лютые враги для нас сейчас фашисты, Алексей Осипович! — Таня качает головой и улыбается.

Шубин безнадежно машет рукой:

— Грубее ты должна быть. И слово погрубее, и взгляд злей.

— Лучше скажите, что такое любовь? Вы влюблялись, Алексей Осипович?

Таня сидит у окна и смотрит на улицу. Часто она задумывается вот так же, как и сегодня. Давно понял Шубин, чем озабочена его нареченная дочка. А как ей помочь? Несколько лет назад ему довелось проводить беседу о любви и дружбе. Думал, проще и темы нет. Но девчонки забросали его такими вопросами, на которые он и ответить не мог.