В жизни человека бывают моменты, когда его дни соскальзывают с накатанной колеи и не текут, как прежде, в привычных берегах, а валятся сумбурно, беспорядочно, как поток горной реки, несущейся по камням. В моей жизни такой беспорядок наступил с момента смерти жены Надежды. После операции на мозге она месяц не приходила в сознание. Все тридцать дней я дежурил у её кровати, а однажды отлучился на обед и не успел войти в квартиру, как раздался телефонный звонок. Сестра или врач сказала: «Надежды Николаевны не стало». Вот запись из моего дневника: «28 декабря 1987 года. С утра сидел у Надежды, она в беспамятстве, вот уже месяц. Сегодня совсем плоха. Схожу пообедаю и снова приду к ней.

Звонок. Надежда в 14 часов 20 минут умерла».

В канун Нового года мы её похоронили почти в центре Москвы на Введенском кладбище, бывшем Немецком, рядом с нашей дочкой Леночкой, умершей во младенчестве. Вот это и был момент, когда все пути-дороги, по которым мы шли с ней ровно сорок лет, вдруг оборвались и я, остановившись, стал оглядывать пространство и думать, куда же мне теперь идти и как начинать новую жизнь?

Помню первые часы этой своей новой жизни. Я ходил по опустевшей квартире и не знал, что мне делать, куда приклонить голову. Письменный стол, — за ним я без устали и непрерывно трудился сорок лет, — вдруг показался мне лишним и ненужным. Все планы вылетели из головы, и я не пытался их собрать. Писать ничего не хотелось и думать — тоже. Оставалось одно ноющее чувство недоумения и жалости. Как-то ещё не верилось, что Надежды нет, я больше её не увижу, не услышу — я должен теперь жить без её каждодневных, ежеминутных забот, без её участия и даже без того сознания, что в мире есть человек и он всегда думает обо мне, создаёт для меня весь тот мир, который и называется жизнью. Я осиротел. Я упал в колодец, где было темно, сыро и холодно.

Пошёл к Светлане, нашей дочери. Она жила на краю Москвы недалеко от метро «Кантемировская». Открыла дверь. Я вошёл и тут же у порога сказал: «Нашей мамы нет». Она отвернулась, заплакала и пошла на кухню. Я прошёл к внукам Ивану и Петру. Они были маленькие, рождённые Светланой во втором браке. Старший внук Денис служил в армии.

Два или три часа я провёл в семье дочери, а когда от неё вышел, ощутил пустоту ещё большую, чем была в первые часы после печального звонка из больницы.

Не стану рассказывать, как хоронили Надежду, кто пришёл с ней проститься. Друзей и близких в Москве было много, и они пришли и провожали её до кладбища.

После похорон стал подумывать, что долго находиться в моём нынешнем состоянии нельзя, надо чем-то заполнять возникшую пустоту. Лежал на диване у письменного стола, смотрел в окно на кипевшее облаками небо. Мыслей в голове по-прежнему не было. Любопытное это состояние, когда ты не знаешь, о чём думать.

Вспомнил, что такое состояние я испытывал и раньше, и не однажды, — это когда на фронте погибали мои друзья, а ещё когда после операции на сердце умерла моя восьмилетняя дочка Леночка. Но те состояния, кажется, продолжались недолго, а вот этому… я не видел конца. Особенно тяжело давило на сердце чувство жалости. Надежда так любила жизнь! И вот теперь её нет.

Вспоминалось, как ещё до операции она при мне тихонько, — так, чтобы я не слышал, — говорила пришедшей к ней племяннице Римме: «Неужели я не выйду отсюда?..» Римма восклицала: «Тётя Надя! Да что это вы говорите?..» Кстати, спустя три или четыре года Римма и сама умерла от такой же болезни.

Прошёл новогодний праздник, наступили морозы, — вот уж верно говорят: в январе солнце идёт на лето, а зима на мороз. Настроение не менялось. И что особенно было для меня необычным: я не хотел ехать на дачу. А там была не только дача, которую я любил, но и мои друзья: наш замечательный поэт Володя Фирсов и популярный в то время писатель Иван Шевцов. Встретиться с ними мне бы, конечно, хотелось, но вот одному жить на даче… Нет, у меня такого желания не было.

Вспомнил слова, сказанные или написанные Тургеневым: во дни сомнений и мучительных раздумий о судьбах Родины ты один мне был опорой, о великий, могучий и прекрасный русский язык!.. Привожу их по памяти, а потому, может быть, и не совсем точно.

Сел за письменный стол, раскрыл папку с рукописями; над ними работал в последние дни. Я в то время делал перевод повести грузинского писателя Бидзины «Бурдюк» и по просьбе энтузиастов трезвеннического движения — и, прежде всего, академика Фёдора Григорьевича Углова — писал книгу о ленинградском учёном Шичко Геннадии Андреевиче. Работа затягивала, увлекала; я вслед за Тургеневым и сам мог оценить благотворную силу нашего прекрасного и могучего языка. Кстати тут замечу: на протяжении почти всей моей жизни язык был главным и единственным инструментом моей профессии — вначале журналистской, а затем писательской, и я давно проникся сознанием, что нет большего счастья, чем постоянное общение со словом. Недаром в Библии — книге, идущей к нам из глубины веков, сказано: «Слово есть Бог».

Я уходил в работу, и труд постепенно залечивал мою рану.

В середине января, когда морозы становились всё крепче, мне позвонила подруга Надежды Ольга Леопольдовна Лисс. Сказала: «Собирайтесь в дом отдыха. Я купила для вас путёвку».

Ольга Леопольдовна — профессор, специалист по болотам. Вот уже двадцать лет подряд она возглавляла экспедиции болотоведов и уезжала с ними за Урал или дальше на Восток, в Сибирь, почти на всё лето. Надежда работала в университете учёным секретарём биологического факультета, с Ольгой Леопольдовной она крепко дружила. Ольга не однажды увлекала нас в Пицунду отдыхать «дикарями»; санаториев она не признавала. Я поблагодарил её, и мы условились о встрече.

В Дом отдыха приехали поздним вечером. Нас поселили на одном этаже; меня в номере, где жил мужчина лет сорока, геолог, вернувшийся недавно из какой-то дальней экспедиции. Он привык жить в неотапливаемой палатке и, чтобы себя не разнеживать, на ночь открывал балкон нашей комнаты — даже в большие морозы. Мне он сказал:

— Вы извините, но я на ночь открываю балкон.

Термометр показывал 20 градусов, я невольно поёжился от мысли, что придётся спать в таком холоде. Кровать соседа стояла рядом с балконом, но в уголке, в затишье, а моя у входной двери напротив балкона. Не сразу мог прийти в себя от внезапного сюрприза; хотел уж было пойти к дежурному, попроситься в другой номер, но голос соседа на корню подрезал эту мою затею:

— Меня зовут Георгий, я понимаю: вам не нравится мой образ жизни, но по-иному я не могу. И выхода у вас нет: все мужские номера в Доме отдыха заняты. К тому же, это полезно: спать при открытой двери. Вы здесь привыкнете и потом будете меня благодарить.

— И тут же обратился с вопросом:

— А эта профессорша… она вам кто?

— Подруга моей покойной жены.

— Почему покойной?

— А потому что моя жена умерла. Недавно. Перед Новым годом.

— А-а… Тогда понятно.

Я не стал уточнять, что ему понятно, а прикидывал, как это я буду спать на морозе при открытом балконе. Одним маленьким утешением служила моя шуба: на мне была американская шуба на меху со множеством молний и карманов. Я купил её в Румынии в нашем посольском магазине. Подумал: поверх одеяла накроюсь шубой и шапку меховую снимать не стану.

Георгий мне не понравился, особенно это его: «А-а… Тогда понятно». В этих словах послышался намёк, казавшийся мне кощунственным. Но вот он открыл балкон, а я забрался подо все мои одежды, и воздух, валивший из скованного морозом леса в нашу комнату, казался мне не таким уж и холодным. И я бы, пожалуй, скоро заснул, но Георгий, похоже, не думал оставлять меня в покое.

— Ольгу Леопольдовну я знаю. Пожилая женщина, ей бы на пенсию, а она ползает по болотам, ищет то, чего никто не терял. Если их осушить, то и там, конечно, можно кое-что найти, но лазить по болотам! Б-р-р… Там полно змей, тучи комаров… Не понимаю этих болотоведов. Есть у нас такая кафедра — кто-то по глупости её открыл, а я бы закрыл. Но позвольте: вам-то зачем она нужна?