Когда батальону поступила команда «В атаку», командир взвода лейтенант Зубарев вырвался на своем танке вперед и понесся во фланг атакующим фашистам. Рагозин ясно видел, как танк Зубарева, мелькая между кустами, вел огонь то из пушки, то из пулемета, а у Рагозина, как нарочно, не включалась коробка.

— Не суетись, механик, — выдохнул командир машины, наклонившись к Рагозину, — выжимай главный до упора, отпусти рычаги вперед!

Рагозин, злясь на себя, с силой двинул левой ногой педаль главного фрикциона, скорость, рыкнув, включилась, танк вздрогнул и резко взял с места. Но что это: на перехват танку Зубарева, подминая под гусеницы чахлый кустарник, несется машина с черно-белым крестом на борту. Не дождавшись команды, Рагозин доворачивает свой танк влево и жмет на педаль газа. Мотор бешено ревет, посылая тридцатьчетверку на перехват вражеской машины. Вот уж остается до нее 150–100 метров. Рагозин лихорадочно соображает, как перехватить ее и со всего маху ударить в борт, Но в это время в его наушниках слышна команда: «Бронебойным! Короткая!»

Рагозин рванул оба рычага на себя. Тридцатьчетверка, клюнув носом, встала как вкопанная. В этот же миг клацнул затвор орудия, а через полсекунды корпус танка вздрогнул от выстрела. Рагозин увидел, как на борту фашистской машины сверкнул сноп искр и тут же занялось пламя пожара. Теперь механик уже совсем уверенно вел свою машину туда, где в огненной карусели крутились наши и вражеские танки. Вышедшие из засад остальные машины быстро завершили схватку.

После короткой, но стремительной контратаки Рагозин вылез из переднего люка своей тридцатьчетверки, спрыгнул на землю, снял с мокрой от пота головы танкошлем, проговорил уверенно:

— Если так и дальше будем воевать, — фашисту крышка!

Лейтенант — командир взвода подошел к Ивану и, протянув заскорузлую руку, проговорил:

— Поздравляю с боевым крещением, товарищ старший сержант.

Рагозин крепко пожал руку лейтенанта, потом сделал два шага назад и вскинув правую ладонь к виску доложил:

— Механик-водитель танка старший сержант Рагозин!

— Знаю, знаю. В лесу вчера в темноте познакомились по голосу, так сказать. А действовал ты правильно, ловко перехватил фашиста, который на мою машину с борта набросился. А в начале контратаки ты что-то нерешительно выдвигался.

— Рычаги надо было еще освоить, — смутившись, сказал Рагозин. — А машина, товарищ лейтенант, классная, что по брони, что по огню.

Положение наших войск на московском направлении продолжало оставаться тяжелым. Бригаде, в которой теперь был Рагозин, пришлось отходить.

В один из ненастных октябрьских дней танкисты пошли в атаку на небольшую, но важную высотку, которой не могла овладеть пехота. Экипаж танка Рагозина, получив приказание подавить пулеметную точку, вырвался вперед. Под гусеницами их танка уже заскрежетал металл, когда над головой механика что-то загрохотало, а через приоткрытый люк хлынула упругая и волна горячего воздуха, сильно ударив Рагозина им головой о левый борт. Танк еще некоторое время продолжал двигаться неуправляемым, но скоро, запылившись одной гусеницей в окоп, остановился. Мотор заглох. Рагозин сидел на своем месте, крепко сжимая руками рычаги управления. Глаза, не мигая, устремились вперед, ничего не видя. В ушах звенело, голова клонилась на грудь, наливаясь свинцовой тяжестью. Артиллерийский снаряд, разорвавшись на наклонном переднем листе брони танка, сильно контузил механика.

Подавив огневые точки врага, танкисты вывели пехоту на высоту, и Рагозина решили срочно отправить в медсанбат. Ехать же в полевой госпиталь Иван категорически отказался:

— Отлежусь чуть-чуть — и снова в часть, — рассуждал Рагозин, немного придя в себя. — Надо фрицев бить, пока они до Москвы не дошли.

— Если ты одного фрица убьешь, то уж точно — в Москву они не войдут, — насмешливо заметил пожилой солдат.

— Одного. — я, второго — ты, третьего — твой сосед, четвертого — сосед того соседа… Если все мы по одному фрицу положим, так некому будет в Москву входить! — парировал Рагозин.

Подъехала санитарная машина. Солдат-санитар, вытаскивая носилки, крикнул:

— А ну, который здесь ранен? Живо в санбат!

Во второй половине ноября под Москвой задымились метели, в березовых рощах, смешиваясь с грохотом орудий и пулеметными очередями, выли осенние ветры. Земля гудела от разрывов фашистских снарядов и авиационных бомб.

В один из таких дней Рагозин подошел к врачу и заявил:

— Выписывайте! Голову починили, руки, ноги в порядке. И нечего мне здесь отсиживаться.

Рагозина выписали, но ему не удалось попасть в свою часть. Его назначили в другую танковую бригаду. Это было как раз в дни, когда противник развернул второе генеральное наступление на нашу столицу и наши войска всеми силами сдерживали натиск врага.

Не один, не два, а десятки раз вместе с другими ходил в контратаки и механик-водитель Рагозин на своей тридцатьчетверке. Многими вмятинами от снарядов и осколков был помечен броневой корпус его танка. Но экипаж оставался невредимым. А вот день 25 ноября чуть было не стал для Рагозина роковым. Вот как это было.

Отразив несколько атак противника, танкисты отошли на исходные позиции. Экипаж вышел из машины, чтобы хоть немного поразмяться, а тут привезли обед.

— Давай заправляться, ребята, пока фрицы отдышатся, — крикнул Рагозин товарищам и, достав котелок, стал устраиваться возле гусеницы танка. В это время около него белым веером полыхнуло пламя, раздался сильный треск, над головой, противно фырча, пронеслись осколки, царапнув по танкошлему. Рагозина, перевернув, отбросило метра на два в сторону. Вгорячах он вскочил на ноги, стараясь понять, что произошло, но ничего не видел: глаза сковало мучительной режущей болью. «Выбило, вытекли», — мелькнула страшная догадка. Он стал лихорадочно ощупывать глаза. Пальцы нащупали под веками глазные яблоки целыми и невредимыми. Боль же от прикосновения к ним еще больше усилилась. Горький протяжный стон вырвался из груди Рагозина, и он, оторвав руки от глаз, сел на землю, поджав к груди колени.

Когда дым и пыль, поднятые взрывом, рассеялись, товарищи, хлопотавшие у других машин, бросились к нему.

Мина упала рядом и разорвалась в тот момент, когда Рагозин наклонился над котелком. Осколками, к счастью, его не поранило, но световой вспышкой обожгло глаза и запорошило их земляной крошкой, так что попытки открыть веки вызывали нестерпимую боль в глазах.

Санинструктор, вызванный командиром взвода, проговорил с сожалением, разведя руками:

— Ничего не могу сказать — смотреть не дает, больно. А если и посмотрю, так что я скажу — ведь это глаза. В госпиталь надо.

— А видеть я буду? — с отчаянием в голосе спросил Рагозин.

— А разве я знаю, — пожав плечами, ответил санинструктор. — В госпитале скажут, только надо спешить. Это глаза!

Танкисты молча окружили сидящего на земле Рагозина, искоса бросая друг на друга взгляды, сокрушенно качая головами.

— Пойду за носилками, — нарушил молчание санинструктор, — тут недалеко.

— А коли недалеко, так зачем — носилки, — возразил Рагозин, вставая, — ведь не ноги, а глаза повредили. И сам дойду, только проводите, не вижу. А в госпиталь мне ни к чему, промоют глаза — и в танк, сейчас не время отлеживаться. Немец рядом с Москвой…

— Не сомневайся, Иван, немца мы и без тебя в Москву не пустим, лечись. До Берлина еще далеко, скорей вылечивайся и догоняй, — напутствовал Рагозина лейтенант.

В медсанбате Рагозину сказали:

— Глаза — дело серьезное. Световым лучом роговицу обожгло. В условиях медсанбата такое лечение не положено да и невозможно. Обработаем — и в госпиталь.

В полевом госпитале Рагозин снова попытался получить ответ на мучивший его вопрос. Только врач приступил к осмотру, а он снова за свое:

— Доктор, а видеть я буду, танк водить смогу?

— И видеть будешь, и танк, возможно, водить будешь, если быстро попадешь в руки специалистов. Поэтому с ближайшей же партией отправишься в глубокий тыл.