— Разрешили, — сообщил он, — в виде исключения. Приходи в воскресенье в бассейн с полотенцем и плавками…

Да, плавал я, как утюг, но очень уж мне хотелось посмотреть на таинственный бассейн. Я готов был утонуть, но взглянуть на это чудо.

Дома, чтобы не волновать родителей, я сообщил, что иду на олимпиаду по математике и в связи с этим попросил подготовить плавки.

Просьба вызвала некоторое удивление.

— С каких это пор для участия в математической олимпиаде требуются плавки? — спросила мама.

— После олимпиады мы поедем к морю, — соврал я, — освежиться.

— Ты разве не знаешь, — сказала мама, — что у тебя нет плавок? Держи трусы!

Я смотрел на трусы с великой печалью — они были сатиновые, длинные, выцветшие. Я боялся, что в таких трусах меня не пустят в бассейн — и я его никогда не увижу! Но охранник долго изучал мою фамилию, пытливо смотрел мне в лицо — и, наконец, пропустил. Трусы его, очевидно, не интересовали.

Высокий свод поднимался над синей водой. Подмигивал разноцветный кафель. Через стеклянный потолок улыбалось солнце. Пахло хлоркой и чем-то неведомым.

Я смотрел на лазурную гладь и представлял себе, как Сталин в мундире генералиссимуса проворно плывет стилем «голубь мира».

В это время в бассейне находился генерал Шматько. Генерал учился плавать. Он пересекал бассейн зигзагами, маневрируя, делая ложные движения — как будто бежал по обстреливаемому полю. Он пялил глаза, пыхтел, фыркал, храпел, пускал небольшие фонтаны.

Соревнования были под угрозой.,

Тренер позвонил куда-то по вертушке, стоявшей тут же, в зале.

— Пусть соревнуются, — разрешила вертушка, — но Шматько не касаться!

— Есть — не касаться! — по-военному отчеканил тренер, положил трубку и взял рупор.

— Будем проводить заплыв с препятствием! — объявил он. — Препятствие — генерал. Его следует огибать, оплывать, можно даже подплывать под него — но не касаться! Задача ясна?

— Ясна, — ответили все недружным хором.

Нас было человек шесть — все хилые, все в длинных сатиновых трусах.

— На старт! — скомандовал тренер.

Но его почему-то никто не слушал. Хиляги в выцветших трусах бродили вдоль бассейна, крутили головами, почесывались.

Тренер стал красным.

— На старт! — рявкнул он в рупор. — Я кому сказал, паразиты!

Он бросил рупор и начал нас нервно выстраивать у края бассейна.

— Вот так, бездельники. Вот так, разгильдяи!

Он опять схватил рупор.

— На старт! Внимание! Марш!

Никто не прыгнул. Хотя некоторые согнулись и даже вытянули вперед руки. Но потом выпрямились.

В гневе тренер бросил рупор в воду и чуть не прибил Шматько.

— Вы что ж, паразиты, делаете?! — орал он. — Вы что ж, мерзавцы, вытворяете?! Сейчас явится сам товарищ Самсонов!

Имя Самсонова было в городе достаточно известно, и мы все от страха попадали в воду, как тюки со свежим навозом. Я брякнулся о поверхность и тут же пошел ко дну. Вся моя жизнь прошла передо мной за несколько секунд — я был еще молод. Проскочило эскимо, дюны на заливе, родители в гамаке в сосновом бору, девочка Лена и почему-то физик с психрометром Августа в руках.

— Тело, погруженное в воду… — подмигнул физик, и я почувствовал, что вода у меня в носу, в ушах, во рту, в желудке. Я хотел ему ответить, что они с Архимедом неправы, что закон неточен — не только тело погружается в воду, но и вода в тело…

— Тело, погруженное в воду… — вновь подмигнул физик.

Спорить почему-то не хотелось…

Видимо, от дикой жажды жизни я отчаянно заработал руками, ногами, всем телом — и всплыл.

— Давай, давай, — орал тренер, — жми!

Я жал. Я ничего не соображал, только колотил по воде, чем попало. Забрызганными глазами я сумел разобрать, что нахожусь в нескольких сантиметрах от финиша. И тут я нарвался на плывущего зигзагами Шматько. Уже не соображая, что делаю, я начал колотить его — а он меня. Впервые в жизни я дрался с генералом! Он оказался сильнее.

Я почувствовал, что силы кончаются. Я набрал в легкие воздуха.

— Караул! — крикнул я. — Тону! И опять ушел под воду.

И в это время появился сам Самсонов со спасателями.

— Он тонет, — бросился к нему тренер, указывая на то место, где пару секунд тому назад барахтался я. — Пусть ваши спасатели его вытащат!

Самсонов долго упирался, говорил, что кого-то спасать — не его дело, что спасатели устанут и не смогут спасти его, если понадобится. Но, наконец, согласился.

— Только сначала вытащите генерала, — приказал он.

Наконец, меня выловили, вытащили на берег и надели ленту победителя. Просто ее не на кого было больше надеть — все остальные участники соревнований находились еще под водой, и самсоновские спасатели вытаскивали их за волосы.

Плавать не умел никто. Всем хотелось взглянуть на бассейн.

Я стоял на пьедестале — дрожащий, испуганный — и слушал гимн.

Издали мне грозил мощным кулаком генерал Шматько.

Самсонов по-собачьи пересекал бассейн.

— А чемпион, часом, не еврейчик? — почему-то спросил старик Ходачек…

Сейчас я ем зимой яблоки и груши. И грейпфруты с клемантинами. И какие-то смуглые киви с зелеными авокадо. И могу даже разрезать кокосовый орех и пить его молоко. Я сейчас все могу…

А тогда мы ели яблоки только осенью — антоновку и белый налив. Они стояли в комнате под кроватью, в рижских картонных чемоданах, и у нас в эту пору пахло яблоневым садом.

Каждые пятнадцать минут мы оказывались под кроватью, в этом самом саду, хлопали замки, и молодые крепкие фрукты весело подмигивали нам…

Всю осень у нас под кроватью были яблоки. Мне даже казалось, что кровати и созданы для того, чтобы хранить под ними яблоки.

И до сих пор, если я прихожу к кому-то и вижу старинную кровать с медными набалдашниками, я осторожно заглядываю под нее — не видать ли там яблочек моего далекого детства…

Но осень кончалась, и яблоневый сад под кроватью увядал. Все реже хлопали замки, пропадали запахи, и наступала зима…

Кто тогда ел яблоки зимой?.. Во всем нашем огромном дворе, забитом дровами, консервными банками, сараями и свалками, их не ел, пожалуй, никто. А ведь кто там только ни жил! Усатый врач Юра, чей трофейный «Харлей Девидсон» был гордостью, которую постоянно чинил весь двор. Казалось, Юра и достал мотоцикл с единственной целью, чтобы его ремонтировали. Иногда кой-кому под общие крики радости удавалось сделать круг-другой, но он тут же ломался, и ремонт начинался с новой силой. Все пьяницы и бездельники нашего двора всегда были при деле…

Или супруги Орловы, старые большевики, просидевшие в общей сложности четверть века и продолжавшие еще больше верить в коммунизм. Из их окон часто доносились революционные песни, которые они тихо пели своими шепелявыми голосами — где-то там им выбили все зубы…

Но что для них были зубы — за великое дело они б отдали органы и поважнее.

А сестры Помпянские, вечно сидевшие на подоконниках своего первого этажа, так нежно улыбавшиеся прохожим… Я любил их, потому что у них всегда играла радиола, от них несло духами «Белая сирень», и они всегда гладили меня по моей курчавой голове. Весь двор считал их проститутками. Но если они были проститутками, почему же тогда к ним ходило столько красивых и умных людей, включая нашего математика — этого тогда мне не мог объяснить никто!

Когда я сейчас прохожу по 42-й улице, я всегда вспоминаю наших сестричек — они были красивые и добрые. И гладили меня по голове…

И еще у нас был Петрович — инвалид без ноги, вечно сидевший на крыльце и покуривавший «Дукат». Петрович ругал советскую впасть, качество папирос, Суслова, которого он почему-то особенно ненавидел, евреев, косоглазых, безголовую селедку и всегда хвалил Ворошилова.